Жизнь двенадцати цезарей

В это же время он отправил не находившимся при нем сенату и римскому народу письмо, где чрезвычайно резко выговаривал им, что они целые дни бражничают, ходят по циркам и театрам и весело проводят время за городом, тогда как их император сражается, подвергаясь страшным опасностям… Наконец, как бы желая начать сражение, он расставил войска по берегу моря и приказал привезти баллисты и военные машины. Никто не знал и не подозревал, что он намерен делать, — и вдруг он велел солдатам собирать раковины в шлемы и за пазуху, называя их военной добычей, которая взята у моря и должна быть принесена в Капитолий и во дворец![290] В память своей победы он велел выстроить огромную башню. Ночью на ней, как и на Фаросском маяке, должен был гореть огонь и указывать судам их курс

[291]. Солдатам император объявил награду по сто денариев на человека и, как бы подав пример необычайной щедрости, сказал: «Ступайте в веселом расположении духа, ступайте богачами!»

Затем он стал готовиться к триумфу. Кроме пленных, перебежчиков-туземцев, самых рослых людей из обеих Галлий, далее, ἀξιοϑριάμβευτοι[292]

, как он сам называл их, он выбрал и стал беречь для своего триумфа одних вождей. Он велел им не только отпустить и выкрасить в русый цвет их волосы, но и выучиться по-германски и принять иностранные имена. Триремы, на которых он вышел в море, он приказал везти большею частью по сухому пути в Рим. Он писал и прокураторам, чтобы они старались тратить на триумф возможно меньше денег[293], но сделали бы его таким, какого раньше не бывало, так как к их услугам собственность всего населения империи.

Раньше своего отъезда из провинции он решил привести в исполнение план, поражавший своей жестокостью, — изрубить солдат легионов, взбунтовавшихся когда-то, после смерти Августа, за то именно, что они как бы держали в осаде отца его, Германика, и его, в то время еще ребенка! С трудом успели его отклонить от такого дикого намерения, но уговорить его отказаться от своего желания подвергнуть виновных децимации не удалось, — он настоял на своем. С этой целью он приказал созвать их на сходку, без оружия, даже без мечей, а затем окружить их вооруженной коннице. Но он заметил, что очень многие, догадавшись, в чем дело, тихонько уходили, желая, в случае нападения, защищаться оружием, убежал со сходки и немедленно отправился в столицу. Он излил на сенат всю свою злобу, публично грозя наказать его и желая этим отклонить от себя страшно позорившие его слухи[294]. Он жаловался, между прочим, что ему подло делают ограничения в заслуженном им триумфе, — хотя незадолго перед тем сам, даже под страхом смертной казни, запретил вносить предложение об установлении ему каких-либо почестей.

И вот, когда по дороге его встретила депутация от сената, которая просила его поспешить, он громовым голосом вскричал: «Буду, буду у вас, а со мной и он!..» При этом он несколько раз ударил по рукоятке меча, который был у него на поясе. В своем эдикте он объявил, что возвращается, но только для тех, кто хотел его возвращения, — для всадников и народа. Что касается сената, для него он не будет впредь ни гражданином, ни государем! Он даже запретил встречать себя кому-либо из сенаторов и, отменив или же отложив триумф, вступил в день своего рождения в столицу, но с малым триумфом.

Спустя около четырех месяцев он погиб, совершив ужасные преступления и задумывая еще бо́льшие. Например, он хотел переехать в Анций, а затем в Александрию, предварительно перебив выдающихся представителей всаднического и сенаторского сословий. Чтобы рассеять в данном случае всякие сомнения, достаточно упомянуть, что среди его секретных бумаг были найдены два сочинения с различными заглавиями. Одно из них называлось «Меч», другое — «Кинжал». В обоих находились имена и характеристики осужденных им на смерть. Кроме того, нашли огромный сундук, наполненный различными ядами. Впоследствии Клавдий велел бросить их в море, причем они, по рассказам, отравили рыбу. Морские волны выбрасывали дохлую рыбу на ближайший берег.

Калигула был высокого роста. Цвет лица у него отличался бледностью, тело — чрезвычайной тучностью. Его шея и ноги были очень тонкие, глаза и щеки — впалые, лоб — высокий и нахмуренный, волосы рыжие. На затылке они образовывали плешь; но его остальное тело было покрыто густой растительностью, вследствие чего смотреть на него сверху или называть его почему-либо «козой»[295], когда он проходил мимо, считалось уголовным преступлением, которое наказывалось смертью. Поразительно некрасивый от природы, он нарочно старался делать себя еще ужаснее, изучая в зеркале всевозможные страшные и заставлявшие дрожать гримасы.