Жизнь – сапожок непарный. Книга вторая. На фоне звёзд и страха

Я сидела одна в их опустевшей квартире в ожидании грузовика из комиссионки, который должен был увезти мебель. Память отматывала годы вспять. В конце тридцать седьмого, накануне отъезда в ссылку Барбары Ионовны и Эрика, из их дома в Свечном переулке мы с Эриком в несколько заходов относили вещи в комиссионки. В начале тридцать восьмого мы с мамой периодически сдавали в комиссионку наборы тарелок, ложек, люстру, ковёр. Собственно, всё, что было оставлено неизвестной семьёй, впопыхах бежавшей в двадцатом году за границу из квартиры 19 дома номер 30 на Карповке.

Да! ТАК БЫЛО НА ЭТОЙ ЗЕМЛЕ! Ещё и ещё раз – так было! Всё проходило через сердце, память, удваивая, утраивая это «было». После периода разрешённой эмиграции оставалось совсем немного времени до насильственного выдворения инакомыслящих из страны. И такого рода выдворение в нашей истории тоже – «было». По приказу Ленина знаменитый «философский пароход» уже вывозил однажды за границу интеллект и душу России. Затаив дыхание, в феврале 1974 года мы с Володей следили: долетит Солженицын до места или с ним произойдет худшее? А в октябре того же года страну был вынужден покинуть Ефим Григорьевич Эткинд. В открытом письме своему зятю, ратовавшему за эмиграцию, он писал, что не уезжать отсюда следует, а здесь, на месте, менять порядки, чтобы свободно жить и дышать на своей земле… Его отъезд был для нас ощутимой потерей.

Перед отправкой к месту назначения (если это был не Израиль) эмигрантов «передерживали» в Италии. В письмах оттуда Анна Владимировна рассказывала, как на собеседовании требовали объяснить, зачем и почему она вступила в партию. Делилась впечатлениями от музеев, визитов к семье Вячеслава Иванова, от личной встречи с папой римским Иоанном Павлом Вторым на симпозиуме, посвящённом Вячеславу Иванову. Писала о том, как они с Григорием Евсеевичем набрели в горах на маленькую православную часовню и отдохнули в ней душой. Успела прислать нам из благословенной страны репродукции картин итальянских мастеров, альбомы, а кому-то ещё и сапоги, свитер, блузку…

* * *

К «6-А» беда подкралась и с другого края.

Тяжело заболел наш педагог Владимир Александрович Сахновский-Панкеев, которому было всего пятьдесят два года. Пережив тяжелейшую операцию и опасаясь, что всякое может случиться, он, вопреки протестам жены, вернулся к работе в институте. Надо было впрок обеспечить семью. Его одолевала слабость, он постоянно мёрз. В деканате держали кипяток, чтобы в перерывах между лекциями он мог согреться.

Ещё в институтские времена сокурсники потребовали, чтобы я разделила свой день рождения на два: 29 марта – для моих близких и для северных друзей, а 30 марта принадлежало только курсу. С одобрения сокурсников иногда приглашался кто-то из педагогов и драматург Александр Моисеевич Володин. 30 марта 1979 года, когда курс был в полном сборе, в дверь позвонили. На площадке с букетом цветов стоял исхудавший, белый, как лист бумаги, наш педагог. Невозможно было представить, откуда он взял силы подняться на наш ужасающий пятый, без лифта этаж. Спросил Владимир Александрович Сахновский только одно:

– Никто не будет возражать, если я останусь сидеть в пальто?

Через месяц и два дня его не стало.

Прощались с ним в зале бывшего ТЮЗа, на Моховой, 35. Речи. Слёзы. Приехавшая из Осетии выпускница сказала на панихиде:

– Потух наш очаг.

Не было случая в последующие годы, чтобы хоть кто-то из нас не съездил в день его памяти на кладбище в Комарово.

Глава тринадцатая

Если не считать двух лет метаний, наша с Володей общая жизнь насчитывает тридцать шесть лет.

Прошлое у нас было несводимо разное. У него, члена КПСС, в советское время была ничем не омрачённая творческая пора с достижениями, признанием, получением правительственных наград и званий и двадцатью пятью годами брака по любви. Он не был обойдён ни одной из привилегий судьбы. Я была выбита отовсюду. Откуда взялась общность воззрений на жизнь – непостижимо.

Кира Теверовская высказала однажды своё понимание нашего брака: «Мне кажется, что когда вы встретились с Владимиром Александровичем, то потянулись к нему, как к здоровью, поскольку все вокруг были надломленными». Возможно, догадка в чём-то справедлива. Володя был жизнелюб. Утро начинал, читая стихи или что-то напевая. Любую погоду объявлял прекрасной. Завтракам и обедам, которые я подавала на стол, похвала воздавалась в превосходных степенях. Человек кипучего нрава, Володя с наслаждением осваивал жизнь со всех её сторон. Любил своих детей и внуков. Дружил с оставленными жёнами.