Жизнь – сапожок непарный. Книга вторая. На фоне звёзд и страха

Было поздно. В санатории давно отужинали. Не распаковываясь, я отворила дверь номера, вышла на балкон, облокотилась на перила. Шум морского прибоя, его запах… Острое, непривычное ощущение высоты… Бездна воздуха. Мигающие звёзды над морем. Ни помыслов, ни желаний. Какое-то полное смыкание, подчинённость этому ошеломляюще живому мирозданию. Душа без усилий выскользнула из материи, из веса, распласталась и отчалила в безбрежность пространства. Без шалости, без резвости она стала планировать над морем вверх-вниз, в одну-другую сторону, высвобождая себя из пут всего частного…

* * *

Меня удивлял избавлявший от бытовых забот санаторный режим, трогал врачебный присмотр. В парах водолечебницы, куда я спускалась на процедуры, открылось, что подводный массаж может избавить от зажатости, а сухой – дать радость ощущения себя в пространстве. Всё было внове, поскольку – в самый первый раз.

Я не торопясь уплывала в море. Несколько дней спустя стала одолевать пятикилометровую пешеходную тропу, тянувшуюся вдоль берега. По обе стороны заасфальтированной дорожки цвели магнолии, кусты флёрдоранжа, белые соцветья которого Райский в «Обрыве» Гончарова преподносил Вере. Когда-то я любила эту роль. Сейчас сыграла бы её значительно глубже, тоньше… Из санатория я писала письма домой, друзьям. Володя просил, чтобы я спокойно отдыхала, не волновалась о нём, поскольку (следовало имя-отчество бывшей жены) приезжает и готовит ему обеды.

Я досадовала на себя за то, что принимаю жизнь всерьёз, и только всерьёз, а она не устаёт учить меня иронизировать, подсмеиваться над собой.

После двадцати четырёх дней в санатории, загоревшая, просоленная морем и натренированная ходьбой, я уверовала в то, что отпуск надо проводить только здесь. И в течение одиннадцати лет Володя, с его вельможной победительностью, доставал через Москву путёвки в полюбившийся нам обоим санаторий «Актёр». Особенно счастливыми бывали отпуска, когда к нам присоединялась Володина дочь Майя. В этом случае доплачивалась нужная сумма за номер люкс, и мы размещались к полному удовольствию каждого: Майя и я – в одной комнате, глава семьи – в другой.

Не избалованные благами цивилизованного отдыха, мы с Маечкой были отменными партнёршами. Не стесняясь друг друга, ахали, любуясь красотой долины, по которой нас возили на автобусах к сероводородным ваннам Мацесты. С благоговением погружались в таинственную зеленоватую воду, пробивавшуюся к нам в двадцатый век из каких-то древних известковых пластов палеозойской или мезозойской эры. Удивлялись тому, что эта колдовская вода оживляла и лечила. Пристрастились к сауне – выходили из сухой горячей камеры и бухались в бассейн с обжигающе холодной морской водой. И обе испытали детский восторг, когда в одно воскресное утро увидели в море яхты с алыми парусами: значит, не перевелись ещё на свете романтики.

Дочь укоряла отца, если он бывал невнимателен или нечуток ко мне: «Папа, неужели ты не понимаешь, что причиняешь боль Тамаре Владимировне?» или «Папа, ты не прав!». Для отца Майя была нравственным авторитетом, а понимание, кем стала Володина старшая дочь для меня, пришло однажды в том же санатории.

В 1976 году путёвки были взяты на сентябрь, выдавшийся необычайно знойным. Именно туда, в идиллическую атмосферу отдыха, от друга-судьи пришла телеграмма: «Умер Филипп Яковлевич». В суетных ритмах города я могла бы принять это известие с большей мерой защищённости. Но здесь оно лагерной стужей прошлого пробило навылет жаркий, сияющий день.

Филипп вызволил меня из произвола грязной лесоповальной зоны в страшное для меня время, когда нарядчик, поклявшийся меня «сгноить», мог в любой момент столкнуть в яму то, что от меня оставалось. Благодаря усилиям Филиппа меня положили в лазарет. Ему я была обязана тем, что стала работать операционной сестрой в хирургическом корпусе. Только сойдя с ума, можно было увязать это с его последующими действиями, касавшимися сына.

Меня бил озноб. Всесотрясающий. Неестественный. Дотащившись до номера, я протянула телеграмму мужу и его дочери. Маечка пробежала телеграмму глазами и кинулась ко мне с такой молниеносной быстротой, с какой метнулась бы мать выхватить ребёнка из волны, уносящей его в море:

– Милая моя, дорогая моя, не надо так, пожалуйста, не надо…

Ни от кого на свете я уже не ждала порыва такой силы. Где-то в глубине, про себя, я назвала Майю: «Доченька!» Она и впрямь меня откуда-то выловила в те минуты. Муж покружил, покружил вокруг нас и вышел из номера. Какая непрогнозируемая, в сущности, произошла история с взаимоотношениями в семье Володи! Его старенькая мать, его дочери и даже внук Вова чаще оказывались большей для меня защитой, чем он. Маечка высказала тогда надежду на то, что Филипп перед смертью что-то прояснил в душе сына, завещал ему дорогу ко мне. Я в это уже не верила. Представляла только, как тяжело сын принял смерть отца, каким участием окружил ту, которую почитал матерью.

* * *