Жизнь – сапожок непарный. Книга вторая. На фоне звёзд и страха

Летом того же 1976 года принесли телеграмму: «Заболела если можешь приезжай Ольга». Я оформила отпуск, прилетела в Кишинёв. Дверь в квартиру была не заперта. Оля лежала в постели.

– Операция нужна безотлагательно, – сказали врачи.

Наихудший диагноз заставлял торопиться. В маленькой послеоперационной палате на двоих поместилась и я, чтобы быть возле Оли. Послеоперационный период протекал крайне тяжело. Оля держалась изо всех сил: «А как Сашеньке было? Помнишь?»

К ночи третьего послеоперационного дня я погасила в палате электричество. В больничное окно, до половины затёртое мелом, бил яркий лунный свет. Оля ровно дышала. Казалось, уснула. Тихо лёжа на койке рядом, я вздрогнула от неожиданности, когда услышала её слабый, но ясный голос:

В поле не видно ни зги.Кто-то зовёт: «Помоги!»

Что я могу?Сам я и беден и мал,Сам я смертельно устал.Как помогу?..

– Что это, Олечка? Чьё?

– Фёдора Сологуба. Хорошо?

– Господи, как!..

Стихи разбередили душу. Я вышла на балкон больничной палаты. Видны были овраг, лес, холмы. На нижней незамощённой дороге грохотнула телега. Укрытый тёплой лунной ночью, в ней, должно быть, ехал одинокий человек. Рядом Олечкино сердце сводило счёты с болезнью, с жизнью, спасалось поэзией: «Кто-то зовёт: „Помоги!“» Откуда рядом с нашей беспомощностью перед несчастьем такая нежность и боль за другого человека? Что это за пронзительное, неличное чувство живого? И почему эта печаль кажется горчайшим и лучшим из всего, что мы испытываем? Может, вот так же от перенасыщенности когда-то на зелёном стебле появился цветок, родился аромат?..

Олюшка очень хотела жить. Ей даже стало чуть легче. Половина моего отпуска кончилась. Мы решили, что оставшиеся дни лучше приурочить к моменту второй операции. Из Ленинграда я звонила ежедневно. А она спешила что-то ещё досказать про нашу глубинную связанность в коротеньких письмах: «Сердце мое, Томик! Друг и товарищ многих здешних ночей и бесед! Смотрю на пустую койку рядом, и всё мне кажется, что ты здесь. Тебя вспоминают здесь все врачи, сёстры и нянечки. Ах, Томик, как полно сердце, как много хочется тебе сказать. Почувствуй всё, что во мне к тебе, как ты всегда умеешь это чувствовать. Обнимаю тебя, сестра моя Жизнь! Целую тебя».

Я почти верила, что, вопреки пессимистическим прогнозам врачей, Оля победит недуг. Но по телефону, когда я попросила подойти к палате и позвать её, вдруг ответили: «Там уже никого нет. Вынесли».

Утрата Оли для меня невосполнима. Когда жизнь карала даже за одну незастёгнутую пуговицу, мы были не просто открыты – распахнуты навстречу друг другу. Одна другой приходились не только сёстрами, но поочерёдно то дочерью, то матерью. Всё понимали без слов.

Друзья и сослуживцы по киностудии сделали всё возможное, чтобы прощание с Ольгой Петровной Улицкой стало достойным её судьбы, её высокой души. Позже студия «Молдова-фильм» установила Олюшке памятник из такого же, как у Александра Осиповича, серого гранита. Рядом с его могилой.

Проститься с Олей я прилетела в Кишинёв одновременно с другом её юности, Исидором Винокуровым. Молодые Олины родственники попросили нас уйти, оставить их одних в квартире. Вечером на площадке возле дома они разожгли костёр и сожгли все её бумаги: сценарии, стихи, всю переписку, все фотографии. «Первобытное», трусливое деяние повергло в шок. Невольно пришла на ум фатальная схожесть судьбы творческого наследия Оли и Александра Осиповича. О нём сказал один старый знакомый: «Беда в том, что Саша возомнил себя революционером, а он – учёный. Им бы ему и быть!»

* * *

После того как Оля увезла Александра Осиповича в кишинёвскую больницу, мне не давала покоя мысль о стопах исписанных листов, оставшихся в Весёлом Куте.

– Если хочешь, я съезжу, привезу бумаги Александра Осиповича, – предложила я Оле после его смерти.

– Спасибо, родная. Я как раз хотела тебя просить об этом. У самой нет сил туда ехать, – отозвалась она.

Поезд в Весёлый Кут приходил ночью. На вокзале меня ждал славный и умный мальчик Витя Врублевский, из которого Александр Осипович вырастил себе партнёра для игры в шахматы. Утром в комнату, где я ночевала, вошла Витина мать с малышом на руках. За подол держались ещё двое. А всего было семеро. Десятилетняя девочка внесла тарелку с творогом, огурцами и мёдом.

– Ишьте, ишьте, гостичка дорогая. Не соромтеся, – без улыбки сказала хозяйка.

В ожидании, когда отведают её угощения, она притулилась с ребёнком к дверному косяку. Дети сбились вокруг.

– Нету Осиповича! Нету!.. Не соромтеся! Ишьте, – продолжала приговаривать она и утирала слёзы.

От Врублевских я направилась к хате, где до отъезда жил Александр Осипович. Хозяйка возилась в огороде.

– Здравствуйте. Приехала взять бумаги Александра Осиповича.

– Всё я собрала. Всё сложила. Всё теперь на чердаке лежит, – степенно ответила она.

На чердаке было чисто, душно. В углу, завёрнутые в занавески, лежали вещи Александра Осиповича.

– А бумаги?

– И бумаги тут. Всё сложила. Ни одной бумажечки не выкинула.