Жизнь – сапожок непарный. Книга вторая. На фоне звёзд и страха

– Я верил, что зоны заполнены врагами народа. Вёл себя непримиримо и жёстко. А как же? Мы били фашистов, проливали кровь, стольких своих теряли, и каких своих, а эти в то самое время шкодили здесь, клеветали на советскую власть, мусорили, подрывали и прочее.

С. не скрыл, что люто презирал заключённых. И крепко стоял на этом, пока этапом не привели в лагерь одного из его бывших однополчан. Он с ним ходил в атаку, бывал в таких переделках, после которых точно знаешь: трус человек или храбрец.

– Я помнил его как годного по всем меркам солдата, а тут – срок десять лет! Пошёл во второй отдел, взял его формуляр, прочёл, что он такой-разэтакий. Был в плену. В общем, «изменник Родины». Голова кругом пошла. Концы с концами не сходились. А если подтасовка? Так во имя чего? Кому нужно фабриковать такие «дела»? Или я, отвоевав, ни черта в жизни не смыслю? Стал листать другие «дела». Одно схоже с другим. Все как под копирку.

И целостное сознание солдата-победителя дало трещину. Начистоту ни с кем не поговоришь, разъяснений у высокого начальства не попросишь.

– Маялся, маялся. Понял, что не могу больше нести службу. Попросил перевести на любую другую. Это квалифицировали как нарушение устава, партийное отступничество. Конец карьеры. Отставка. Очутился нигде и ни при чём.

– Не сожалейте о «нигде и ни при чём», – попробовала я подытожить его историю. – Фронт вы прошли. Долг выполнили. Живым остались. Премию за рассказ получили. Допишите повесть, которую читали нам. И вообще, когда с совестью всё в порядке, дела обстоят не так уж плохо.

Вот тут-то и вскрылась суть его сегодняшней драмы.

– Не так уж и плохо, говорите? Хуже не бывает! Они же мне всё перекрыли! Ни в журналах, ни в газетах печатать не разрешают. Премию я получил только потому, что рассказ был под девизом, а не под фамилией. Они следят за мной. Понимаете? Следят! – старался он донести до меня степень безысходности своего положения.

– Что вы, право, – прикинулась я непонимающей. – Так уж всё время и следят? И сейчас следят?

– Эх, вы! – ответил он. – Всюду. Всегда. И сейчас.

И я тут же вспомнила: 1950 год… После освобождения, зная, что в дальнем северном лагере погибает Платон Романович Зубрицкий, я при первой командировке в Москву решила попросить помощи у его закадычного друга Семёна. Платон познакомил меня с ним ещё в юности, когда они оба приезжали в Ленинград. Позвонила ему:

– Может, помните? Такая-то. Платон… Ленинград… Хотела бы повидать вас…

– Конечно помню. Да-да…

После длительного обдумывания он попросил меня приехать на Центральный телеграф:

– К вам подойдёт моя жена. Обрисую ей вас. Надеюсь, вы не слишком изменились?

«Дело в том, – растолковывала мне его супруга, когда мы встретились, – что после войны Семёна мобилизовали на работу в органы. Он – капитан МГБ. Какая-либо связь с Платоном грозит ему крупными неприятностями. Встреча с вами, простите, – тоже. Мы знаем, что вы сидели». На мой мгновенный отказ от встречи она заторопилась защитить мужа: «Нет-нет, пожалуйста, не горячитесь. Мой муж порядочный человек. Он как был, так и остается другом Платона. Он очень хочет всё о нём узнать. Очень! Мы с вами вместе доедем до выхода из метро на Арбате, а дальше он просил вас, не подходя к нему, следовать за ним на некотором расстоянии».

Семён боялся улиц, телефонных будок. Каждый встречный мог быть шпиком, телефонная будка – пунктом связи с его же учреждением. Он вёл меня по одному ему известному лабиринту дворов и задворков Арбата. Отставая шагов на пятнадцать, я шла следом и кляла себя за то, что подчинилась этому иезуитскому расчёту. Мне, сбросившей вериги лагерной поднадзорности, этот капитан МГБ виделся до неприличия перепуганным служакой.

Лишь войдя в квартиру, он протянул мне руку:

– Ну, здравствуйте. Проходите. Рассказывайте обо всём.

Оттого что я вынудила его предстать предо мной в таком неприглядном виде, рассказ «обо всём» отменялся. Я попросила дать адреса московских друзей Платона и ушла.

И сейчас, сидя с молдавским писателем в парке, среди зелени и цветов, я поняла, что бедой для психики одного и другого была их осведомлённость о технологии тотального сыска изнутри. Моим преимуществом было отсутствие этих знаний. Я была свободнее их.

Провожая в Ленинград теперь уже не Володю, а меня, С. стал уговаривать:

– Вы просто обязаны написать о себе и обо всём том, пережитом.

Не без горького лукавства я предложила ему:

– Давайте сделаем это вместе! В форме переписки между бывшей заключённой и бывшим начальником лагеря.

Он даже не улыбнулся в ответ.

С. был серьёзно болен. Приехал в ленинградскую пульмонологическую клинику лечиться голодом. По воскресеньям бывал у нас. В дни выхода из голодовки я готовила ему сыворотку, потом куриный бульон. Он был деликатен и тих. Только однажды сорвался так, что ещё раз подтвердил умение века добираться до корней наших нервов, когда там и глодать уже нечего.