Жизнь – сапожок непарный. Книга вторая. На фоне звёзд и страха

Повесть Бориса «После победы» я тоже читала в рукописном варианте. Опубликовал он её в 1996 году в журнале «Казань». Выяснилось: как и он обо мне, я тоже многого не знала о нём. Во всяком случае, о его довоенных и фронтовых перипетиях. В лагере мы были так вмурованы в вопрос жизни и смерти, что всё биографическое отодвигалось в дальний угол. Борис провоевал четыре года. Арестован был сразу после Дня Победы. Книгочея, собравшего на разбомблённых складах Польши и Западной Украины «странную» библиотеку, осудили за неё на восемь лет. Оперативники вынули из его вещмешка Ницше, Розанова, альбомы репродукций мюнхенской Пинакотеки, эмигрантское издание стихов Гумилёва, томик Фрейда. В моравской Остраве он подобрал «гениальные рисунки шизофреников», а в каком-то дворе выхватил из огня нацистские журналы. Самой же страшной уликой была «книжица с ярким красно-чёрным рисунком на обложке: Сталин по пояс в кровавом болоте, в маршальском мундире с закатанными рукавами. А за ним призраки Чингисхана и Ивана Грозного».

Началось для него всё, как рассказывал Борис, с вопроса: «Откуда берётся патологическая, воспалённая жестокость расправ бандеровцев с коммунистами?» – и с виселицы, на которой были повешены пятеро бандеровцев: трое студентов, один гимназист и один старик – церковный староста. Борис был назначен в ночной караул, охранять повешенных: «Шёл сырой снег, к ночи заметелило, город спал или притворялся спящим, трупы крутило ветром… Я ждал пули, сам постреливал согласно инструкции… и у меня было время подумать, что привело на виселицу этих пятерых».

Зная всегдашнюю страсть Бориса – докапываться до мотивов и причин явлений и фактов, – я понимала, почему двадцатичетырёхлетний солдат так жадно впился в крамольные журналы и книги, из которых надеялся выудить правду о безумии стычек, схваток и мировых войн.

В тот приезд Бориса, в самом конце восьмидесятых, жизнь подарила нам момент простоты. Когда-то первая моя попытка познакомить Бориса с «6-А» закончилась ничем. Тем не менее я и на этот раз уговорила его пойти на постановочный факультет моего любимого Театрального института, где работала Аля Яровая. Несмотря на занятость, на присутствие в деканате нескольких студентов, Аля поняла чрезвычайность нашего появления и приняла Бориса с тем языческим жаром, который был ей так присущ. Глазами выспросила у Бориса всё, что её интересовало. Подаренные ей кем-то чайные розы перекочевали к нам. Борис был потрясён проявленной Алей сопричастностью нашему прошлому, фактически чужому, лично её не задевшему. Мы шли с ним к троллейбусной остановке. Остановились на углу Моховой и улицы Белинского, в крошечном скверике со скамьёй.

– Сядем, – попросил выбитый из колеи Борис.

Со всей силы ударил по скамье кулаком:

– Не скажешь, во имя чего я затоптал себя? И как затоптал! Всё подмял, чтобы прочно стоять на ногах. Ты ведь знаешь, что я всегда был за то, чтобы тратиться как можно больше. Только ведь за это воздаётся. И вот – жил, как кастрированный. Даже хуже: самооскоплённый! А ты? Ты – копилка чужих судеб, чувствилище эпохи. Написала дикую по воздействию книгу. Завидую тебе. Прошу, побереги себя! Тебе как-то надо собрать силы – для тебя же, для всех нас. Родненькая ты моя, спасибо тебе за всё, от чего ожила душа.

Может, и в самом деле я одна понимала, что произошло и что происходило с моим ровесником, получившим от власти сначала – наказание, затем – почести, признание, звание заслуженного… В тот момент он предстал таким, каким его явила Природа при рождении. Исповедь? Да, это была исповедь! И, Господи, мне довелось её выслушать!

* * *

По инициативе нашего с Володей друга, народной артистки Молдавской ССР Нелли Каменевой, мы были приглашены в Молдавию на празднование пятидесятилетия Русского драматического театра.

Новое руководство Министерства культуры Молдавии благоволило к Володе. К тому же там теперь работала его ученица – Светлана Гладкова, окончившая в Ленинграде режиссёрский курс. Володю приглашали то прочесть цикл лекций по режиссуре, то в жюри какого-нибудь творческого конкурса. Он соглашался на эти поездки ради заработка, но более всего – из-за тоски по театру, из непреходящего интереса к актёрам. Это составляло смысл его прошлого. Немало значило и то, что у Володи установились собственные отношения с Дмитрием Фемистоклевичем. Когда вышла его книга «Театр моей юности», Володя захотел послать её Диме. Задумался: «Не знаю, что ему написать. Не могу же я желать ему счастья, если сам у него это счастье отнял». До ареста Дима какое-то время работал в бакинском Театре русской драмы заведующим музыкальной частью, дружил с главрежем Савченко. Театр знал и понимал. Володина книга ему понравилась. Он поблагодарил его. Письмо закончил так: «Берегите Тамарочку, Владимир Александрович!»

Я бывала в Кишинёве не раз, но даже близко не подходила к кварталу, где располагался театр, из которого меня выдворили. Володя уговаривал предать давние события забвению, доказывал, что они никакого отношения к новому руководству и к новой труппе не имеют.