Жизнь – сапожок непарный. Книга вторая. На фоне звёзд и страха

Подняв недавно пачки лагерных писем Бориса, я по-новому была ошеломлена картиной тех усилий, которые предпринимали мы, молодые, пытаясь во что бы то ни стало противостоять силам, которые деформировали и калечили нас. Это не столько письма, сколько очерки об опыте умствований, о капканах, в которых мы то и дело оказывались. Борис видел меня и себя в постоянном стремлении ввысь, «выше и выше… ещё и ещё дальше от грешной, изумительной и обыкновенной земли (где жить не дают) – туда, где это уже только Дух и Красота (где и нас не всегда застанешь, но и мы не всегда согреваемся)». «Как же не буянить здесь дикарству и разрушительным силам, – писал он, – которые хотят просто жить!!! Ломая всё к чёрту, но чтоб во всей распространённой правде чувств! Трижды возвышенная, благородная абракадабра рождается от честного голого крика: „Жить! Жить!“ Хоть гибнуть, хоть вкривь, в страх, но всем естеством, любя, не любя, вместе, врозь, с миром, без него, но – до дна истинно… и тут уж разум исчезает, начинает бушевать лава души со всеми полагающимися молниями, потасовками демонов и роков над головой и глазами, открытыми в горную тишину… И снова надо карабкаться вверх, вверх, „работая“ над чувствами, переводя их в неподсудное, во всё большее духовное общение и совершенство. В общем, занеслись мы с тобой до такого, что никому живому не под силу. Требуя день за днём всё больше и больше друг от друга, увидели, что, убегая от преследований, мы на такую высоту забрались, где мужчине и женщине пробыть жизнь нельзя… Чувства, годами переводимые в разум, направили нас к бесполому выращиванию человеческих ценностей друг в друге… Близость, запрещённая „дядями“, нашла себе форму, недосягаемую для них, но она же кого хочешь опустошит и утомит…»

И правда: из какой мглы, из какой бездны прорывались мы в ту искусственную высь! И как же полетели в тартарары те достижения духа при нашей встрече в Москве после освобождения Бориса!

Борис страстно хотел познакомиться с Владимиром Александровичем. Они с женой приглашали нас в гости, когда мы бывали в Москве, но Володя и слышать об этом не хотел. На вопрос: «Почему?» – отвечал: «Ну, это особый случай». А потом внезапно взял и – уступил: «Ладно, поедем. Хочу его увидеть!»

Борис увёл Володю в мастерскую, под которую была оборудована одна из комнат их четырёхкомнатной квартиры. Показал ему свой офортный станок, литографии, картины. Одна стена мастерской была увешана фотографиями и афишами концертных выступлений Александры Фёдоровны. Мужчины долго и увлечённо беседовали о театре, о книгах. Неожиданно, непредвиденно образовалась атмосфера дружелюбия и обоюдного признания. Услышав, что Борис рассказывает Володе о своём боге – художнике Серове, а Володя читает ему отрывки из своего любимого «Графа Нулина», я поняла: они понравились друг другу.

– Ну, давайте выпьем за вашу старую дружбу, – предложил Володя.

– И за новую тоже, – поторопился Борис.

– Ну, новая пока ещё неизвестно, родится или нет, и неизвестно, какой будет, – отвёл этот тост мой муж.

– Тогда пьём за старую, – примирительно согласился хозяин.

– Давайте выпьем за таланты Бориса, – вмешалась я.

– Том, а ты что, до сих пор не поняла, что все мои таланты – мнимость? – наклонился он ко мне. – Ты не знаешь моей боли. Она заключается в том, что я не успеваю и уже не успею сделать своего главного…

При прощании Борис подытожил впечатление от знакомства с мужем, шепнув: «Слушай, он же прелестный мужик, твой Владимир Александрович!» Володя обошёлся без оценок. Смолчал. А я утвердилась в своём представлении о жене Бориса: умная, жестковатая, любящая, готовая ради Бориса превозмочь недружелюбие ко мне.

Через год или полтора Борис написал, что хочет приехать в Ленинград, сделать в Царском Селе зарисовки Камероновой галереи и павильона «Грот». Володя сделал широкий жест: «Если хочешь, пусть остановится у нас. Отдай ему свою комнату». Появившись в Питере, Борис поблагодарил за приглашение, сказал, что обещал поселиться у брата своей жены, но если мы разрешим, то дня на два задержится у нас. И тут же потребовал: «Рукопись! Дай мне прочесть свою рукопись!»

Он читал её двое суток напролёт. Вечером, когда я постучала в дверь, чтобы позвать его ужинать, он сидел, вжавшись в кресло. Он плакал: «Я прочёл. Я не знал, малышок… Совсем не так представлял твою жизнь, Томушка».