Жизнь – сапожок непарный. Книга вторая. На фоне звёзд и страха

Семья севастопольских родственников Ани была необычайно тёплой. Взрослые и дети дружно лепили пельмени, дружно их уничтожали; все вместе ходили на прогулки, вместе играли и шутили… Два дня, проведённые в их доме после пансионата, были бесценным даром. Даже близость с детьми показалась возможной.

Несколько лет назад, в один из приездов Юры, в попытке вызвать интерес сына к моим воспоминаниям я прочла ему страницы о его рождении. Через некоторое время Юра неожиданно позвонил:

– Хочешь, я дам здесь одному знакомому твою рукопись?

– Зачем?

– Может, он попробует её издать.

– Но ты же рукопись не читал. Сначала прочти её сам.

Юра снова замолчал. Снова на годы.

Собираясь в Севастополь, я написала на титульном листе: «Сыну! С надеждой!» – и взяла книгу с собой, чтобы передать её через невестку. Узнав, что Вера Петровна так тяжело больна, с просьбой решила повременить.

– Я привезла Юре свои воспоминания о прошлом. Но сейчас не самый подходящий момент. Отдашь ему книгу, когда увидишь, что острый период прошёл и он успокоился, – попросила я Аню.

Вера Петровна умерла через девять месяцев, 10 мая 1994 года.

Уже много времени спустя я в телефонном разговоре с невесткой спросила, отдала ли она сыну книгу.

– Отдала. Видела, как он её читал, – ответила Аня.

И наконец он позвонил. Был собран. Разящим тоном принялся рубить:

– Филипп Яковлевич и Вера Петровна – мои родители, а ты их – ненавидишь! Двадцать пять лет бьёшь меня этим! Сколько я себя помню, била своими поступками, своими письмами!

– Поступками? Какими?.. Письмами?

– Ты никогда меня не понимала! Не умеешь, не можешь, не хочешь понять!

– Они украли у меня ребёнка, Юра. То, что я к ним чувствую, имени не имеет. Это не ненависть. Это – иное. Я могла совершить тьму ошибок в поиске путей к тебе. Но то, что двадцать пять лет бью тебя ненавистью, – несправедливое обвинение.

– Я только теперь понял, почему меня к тебе не тянуло. Я приезжал в командировки в Ленинград, в Кронштадт, шёл к тебе, но поворачивал обратно. Не хотел к тебе идти. Для меня родители – они. Ясно? Я говорю искренне…

Сердце у меня леденело.

– При всей тяжести разговора за искренность и правду – благодарю. Так лучше. Яснее, чем не прочитанные и возвращённые тобой письма. Я в этих письмах писала не о твоих родителях. Это были попытки найти общий язык с тобой.

Накопленные сорокавосьмилетним человеком чувства хлестали через край. Но я – слушала. Должна была выслушать его. Ему надо было высказаться до конца, а мне – до конца понять его.

– Ты говоришь обо всём этом только сейчас, потому что прочёл книгу?

– Я её не читал!

– Но видел хотя бы?

– Да. Видел. Прочёл то, что касается меня. Там всё ложь! Там всё не так!

– И ты знаешь как?

– Да, знаю. Ты мне в армию писала, что они меня настраивают против тебя, а они вообще о тебе никогда ничего не говорили. Ты пишешь в книге, что отец вошёл в комнату и зло сказал: «Юра, это твоя вторая мать». А детская память, она знаешь какая? Он не зло сказал, а ласково: «Юрик! Это твоя вторая мать». Я их любил и люблю! Понятно?!

– Да! Так, до конца – впервые.

Я была предметом его воспалённой и уже неискоренимой ненависти. Действительно, только любовь к ним могла так всё уложить в его голове и сердце. Даже Филипп не посмел, представляя меня ему, сказать «твоя вторая мать».

При первом атакующем срыве сын не выговорил всего, что накопил. Звонил ещё несколько раз. Добавлял:

– Ты передала книгу через чужих людей. Чужие люди прочли её раньше, чем я.

– Через каких «чужих», Юра? Я передала тебе книгу через твою жену. Не хотела посылать по почте. Ты бы её вернул непрочитанной, как возвращал все мои письма. А мне это было бы тяжело.

В длинный список его упрёков было занесено всё возможное и – самое немыслимое. Я не должна была общаться с родителями жены за его спиной. Не имела права тайком ездить в Севастополь к детям. Я вообще ни на что не имела права! Его лютая неприязнь отказывала мне во всём.

Не заставил себя ждать и суд со стороны. Возвращая «Сапожок» своей знакомой, некий священник сказал: «Не каждая мать может навесить такую книгу на сына». Поистине так. Не каждая. Я – навесила. Когда-то в одном из среднеазиатских этапов я поклялась Небу рассказать обо всём увиденном и пережитом кому-то одному или – ВСЕМ. Это было до рождения сына. И оставалось не только клятвой, но и долгом.

Ни приговор сына, ни приговор священнослужителя мне уже с себя не сбросить. А предстоит ещё и Страшный суд.

* * *

Жизнь подарила мне встречу с двумя замечательными женщинами. Удивительны были не только их судьбы, но и их духовное мужество.

Мы сидели втроём в одной из старинных петербургских квартир; разговор шёл об отношениях родителей со взрослыми детьми. Поводом к разговору стал день рождения Юры. Подлинная дата рождения ему ничего не говорила. Он праздновал вымышленную. А я каждый год поздравляла его в день, когда он на самом деле появился на свет. Мои собеседницы считали, что этого делать не следовало. Оправданием мне могло послужить то, что я поздравляла не ребёнка, а мужчину – начиная с двадцативосьмилетнего возраста.