Бродя по промёрзлым, ещё не оттаявшим весенним холмам среди виноградников, мы говорили о чём попало, обо всём на свете. Он подробнее рассказал о себе. Женат не единожды. Две дочери от разных жён. У старшей дочери уже два сына. Обожает своих внуков. Жива старая мать, которую он любит и чтит. Кто жена? Бывшая балерина. После замужества переквалифицировалась в драматическую актрису. «Не умеет быть нежной, – посетовал он. – Не любит книг. Говорит, что в доме от них дышать нечем. И все у неё подлецы, негодяи. После её откровений вокруг какая-то пустыня и трудно что-то начинать…»
У дороги стояла харчевня. Шофёры с аппетитом уплетали шашлыки и мититеи. С любопытством поглядели на чужаков. Понимающе ухмыльнулись, потеснились, когда мы искали, куда бы поставить тарелки.
– Приезжие?
– Так точно.
– Вкусно? – заговорщицки подмигнули.
– Отменно, – ответили мы.
– То-то! – одобрила нас компания. – Только без молдавского вина не тот коленкор. Да и красный перец не помешает.
Расставшись с шофёрской компанией, мы ещё парили в свободном полёте.
– Самое главное для меня – Искусство, Театр, ставить спектакли, – доверительно делился самоустройством Владимир Александрович. – Любовь – это воровство у Искусства.
И галантно добавил:
– Я ставил спектакль – для вас.
После судорожных поисков Министерство культуры Молдавии предложило Владимиру Александровичу к постановке пьесу другого местного драматурга, Дариенко, – «Когда зреет виноград».
– Вы, надеюсь, не бросите меня на съедение хищникам? – обратился он ко мне.
Надо было бросить. Не бросила.
«Сработать» пьесу требовалось быстро. Отменили все спектакли. Репетировали днём и вечером. Ему особенно удавались массовые сцены. Для эпизода колхозного собрания он создал экстравагантную партитуру с таким схлёстом идейных и человеческих интересов, что всё заволновалось и засверкало.
Как-то режиссёр диктовал мне поручения к следующей репетиции. Я торопилась домой. Записав всё в блокнот, попрощалась, пошла к дверям и вдруг… в непредусмотренном регистре в спину мне тихо и раздельно прозвучало:
– Куда же ты уходишь? Куда же так бежишь, моя реченька?
Мне?.. Я?.. Так вкрадчиво, так рассчитанно-нешумно… Разрушая все способы защиты, взломали потайную дверь… На то заветное, что оставалось беспризорным, бесприютным в сердце, накинули петлю. Не на колени встать, не «люблю» сказать, а всего-навсего изобрести «реченьку»? И, как о риф, «реченьку» распороло на два рукава. У каждого своя неизбежность, разный рельеф. А глубина – схожая.
Первой спохватилась Оля.
– Вам надо кончать всё, что касается ваших личных отношений. Он так смотрит на тебя, Томик. Ты ему нужна. Но он боится и одного, и другого, и третьего. И страх, ты обязана это понять, страх сильнее его, – била она тревогу.
Страх перед «одним, другим, третьим»? Но отнести это ко мне было правомернее, чем к нему. Мой испуг перед жизнью был обоснованнее. Неумышленно, непроизвольно Владимир Александрович уже успел нанести мне не один удар. Иные его слова и поступки, кроме недоумения, ничего не вызывали, часто отпугивали.
Уже приезжала его жена. Пробыла около месяца. Он умудрился обратиться ко мне с несусветной просьбой: «Прочтите письмо нашего знакомого к ней и скажите, как вам кажется: есть у них роман или нет?» Я, помертвев, отвела его руку с письмом: «О чём вы? Бог с вами!» Затем он омрачил сказку нашей прогулки по холмам: «Не гулять нам надо было, а в райкоме отстаивать свою правоту». Иногда казалось, что он намеренно представляет себя как физическую карту Земли: вот, мол, мои заоблачные пики, на которые другим не взойти. А это, простите, низины, но так уж устроен мир, и так устроен я. Прошу любить и принимать меня таким, каков я есть.
– Уедем куда-нибудь! – сказал он вдруг. И тут же поправил себя: – Ведь если я уйду из семьи, мне дети никогда этого не простят. Они хотят брать пример с отца. А если не поступок, тогда что у нас остаётся? Тайные встречи?
Он был бесцеремонно прямодушен. Всё выговаривал вслух. Эгоцентризм? Непосредственность ребёнка? Да. Это была встреча с чистым и безыскусным человеком. Повсечасно задавая себе один и тот же вопрос: «Почему всё так серьёзно?» – я находила лишь один ответ: это несчастье тоски – по всему несбывшемуся, по единому языку, по единому делу.
И всё-таки я считала себя сильнее случившегося, считала, что справлюсь с непредугаданным и непонятным пленом. Это не была любовная история, тем более – любовный угар. Что же это было? Наверно, магия таланта и какая-то детскость человека на много лет старше меня.
Внешне в нашем с Димой доме всё пока оставалось спокойно. Как-то, вернувшись после спектакля, я застала сиротскую картину: Дима сам пришивал к рубашке оторванную пуговицу. И вдруг всё увиделось в реальном свете: я причиняю Диме боль. Не хочу, но причиняю. Я в роли виноватой…
В те же дни на почтамте я столкнулась с учеником Димы по консерватории.
– Можно я вас провожу? – спросил он.
– Проводите, Сенечка.
От его следующей фразы я чуть не лишилась сознания:
– Тамара Владимировна! Вы ведь не обидите Дмитрия Фемистоклевича? Верно?