Жизнь – сапожок непарный. Книга вторая. На фоне звёзд и страха

Значит, я уже нахожусь в фазе скандала? Меня просит опомниться студент мужа? Все всё знают? А сам Дима? Почему он молчит?

Он только заметил:

– У тебя такое выражение лица, будто случилось что-то ужасное. Что?

«Разве со мной что-то случилось? – подумала я тогда. – Нет. Мне плохо. Мне смутно и больно, но – случилось? Нет. Не со мной».

Потом меня встряхнула приехавшая погостить подруга юности Лиза:

– Тамара, ты сошла с ума. Тебя несёт амок. Опомнись. Остановись.

Словно издалека до меня дошло одно из слов этой правды: несёт. Но я уже ничего не могла с собой поделать.

Русский драматический театр находился под неусыпным партийным контролем, что было тогда в порядке вещей. Мне передали, что в горкоме партии обсуждали, правомерно ли выдвижение Петкевич в ассистенты режиссёра. «Выдвижение в ассистенты? Разумеется, неправомерно! – прокомментировала я про себя. – Это же прямой выход к платформе идеологической диверсии… Но если бы вы только знали, как безразличны мне ваши штампы!» Безразличны-то безразличны, но при моём опыте я обязана была ощущать опасность. И я ощущала её. Ощущала как неминуемость разлуки с тем, кто дал мне почувствовать, что я тоже не без таланта, что мои силы на что-то годятся. Мне это было необходимо как воздух.

Шла репетиция. Мы сидели в зрительном зале в одном ряду, разделённые проходом. Я следила за действием на сцене, но, почувствовав, что он неотрывно смотрит на меня, повернулась и… замерла. Взгляд был полон ничем не прикрытого страдания и муки, муки, даже превышающей мою. Так мог смотреть человек, всерьёз охваченный любовью.

– Мне показалось, что ты с мукой смотрел на меня, когда мы вчера сидели в партере? – сказала я ему на следующий день.

– О нет! Тебе не показалось. Я хотел, чтобы ты поняла, как мне больно и страшно при мысли о нашей разлуке, – ничего уже не пряча, ответил он.

Оля пересказала их разговор накануне:

– Он говорил, что ты удивительный человек, читаешь его, как открытую книгу. Умеешь вытащить из него всё лучшее, а жена – всё неудачное, во что и тычет его носом. Говорил, что оставить семью не может, что будет скандал. Когда я сказала, что и Тамара на это не пойдёт, он вспыхнул и спросил: «А почему бы ей не пойти?» Я ответила: «Потому что она, как и ты, не захочет ничего строить на несчастье своего мужа и твоей жены».

* * *

Секретарём парторганизации театра на новый срок была избрана умница Нелли Каменева. Непосредственно перед сдачей нового декадного спектакля она повела плечами, как при порыве ветра, и заметила своим красивым низким голосом: «Не по себе что-то». Брошенная вскользь фраза обрела смысл, когда я увидела, сколько разного люда опять прибыло в составе комиссии.

Спектакль на сей раз был принят. Процедура приёмки подходила уже к концу, как вдруг с места поднялся бывший парторг – тот самый, который сетовал: «Торопятся они с реабилитацией врагов!» При полном сборе городского начальства из райкома, обкома, ЦК партии он решил открыть шлюзы снедавшему его бешенству:

– Говорите, Русский театр едет в столицу на декаду? А русский ли?.. Мне лично не-при-ят-но, что в Русском драмтеатре, где я работаю, главный режиссёр – еврЭй, режиссёр-постановщик – еврЭй, секретарь парторганизации – еврЭйка, главный администратор и просто администратор – тоже еврЭи…

Желчь, исходившая из оскорблённого еврейским засильем «народного артиста», хлестала через край. Ненавидел он, судя по всему, по очереди – когда-то «кулаков», потом «врагов народа», затем «космополитов», теперь – евреев!

Кровь бросилась мне в голову. Я, задохнувшись, вскочила:

– Установки партии так сильно изменились? В сорок третьем году за антисемитизм судили. В пятьдесят третьем дело о «врачах-убийцах» признали сфабрикованным. А сейчас публично, при всех, людям швыряют в лицо слово «еврЭй» – и это возможно? В чём их обвиняют? В чём?

Здесь сидел труженик – главный администратор Ларский, денно и нощно пёкшийся о том, чтобы в театре были сборы. Сидела Нелли Каменева, не соглашавшаяся со стандартами партийных решений по жгучим вопросам жизни театра и едва ли не на каждом собрании просившая записать в протокол её «особое мнение». Здесь присутствовал Евгений Владимирович Венгре, который пригласил меня в театр. И тут сидел человек, на лице которого я не хотела видеть боли, которого хотела защитить, не могла не защитить…

– Вам никто не давал слова, – кричал уже с председательского места директор. – Объявляется перерыв! Перерыв!

– Как вы посмели… в присутствии начальства? – подскочил он ко мне взбешённый. – Кто вам дал право говорить за всех нас?.. Да мы… Да нас… Да мы – океан! – захлёбывался опозоренный мною перед городским начальством директор театра.

И, не владея собой, не узнавая себя, я бросила ему:

– Это вы – океан?! Вы – лужа!

Господи Боже мой! Как медленно вызревает человеческий протест, как в один миг превращается в срыв и сносит всё отстроенное! Всегда не вовремя, не к месту – и всё-таки в учреждённый для этого час. Выплёскивает наружу пережитое и оскорблённое.