Жизнь – сапожок непарный. Книга вторая. На фоне звёзд и страха

Господи! Неужели в жизни двух смертных людей были те несколько часов ночного пути по автодороге из Кишинёва в Одессу? Заливавший всё вокруг лунный свет превратил вёрсты в околоземную орбиту. Ничего, кроме бездонности, не помню.

Огромные окна гостиницы «Лондонская», в которой мы сняли два номера, выходили на набережную, на море и порт. В порту скрежетали и лязгали железные уключины ленивых кранов, надсадно переносивших в ковшах груз. Человеконенавистнический текст на собрании, тут же поданное заявление об уходе не просто выбили Владимира Александровича из колеи. Я и представить себе не могла его таким растерянным и уязвлённым. Усевшись на широкий подоконник, мы пытались понять: во что ещё можно верить, кроме себя? Днём сидели на пустынном пляже у холодного майского моря. Он умело, со сноровкой одесского подростка швырял в воду камешки. Они трассировали параллельно морской глади, касались её вдали и только там тонули.

– Откуда ты такая взялась? – спрашивал он. – Что нам теперь делать? Этот жанр – не для нас! А какой – для нас? Скажи. Если бы четыре месяца назад мне кто-нибудь поведал, что я в свои пятьдесят три года так полюблю, я бы смеялся… Ты – жизнь. Ты – дар. Ты – радость.

Я напомнила ему его собственные слова: «Главное в жизни – Искусство, Театр. Любовь – воровство у Искусства».

Расставались мы – навсегда.

Он уезжал к огромной семье: матери, жене, дочерям, зятьям, внукам, к толще прожитых лет. Прощаясь, в аэропорту, сказал: «Буду писать». То же пообещала и я. Ярко-голубая высь поглотила взлетевший самолёт.

Обратная дорога в Кишинёв длилась целую вечность.

В театре уже был вывешен приказ об увольнении. Чтобы это не выглядело выпадом против меня одной, под «сокращение штата» подвели ещё четверых. Даже Беллу Рабичеву – яркого таланта актрису. Нас, неправоверных, не просто уволили, а буквально выставили за порог театра.

Рухнула наша неправдоподобно спокойная с Димой жизнь. Когда-то я больно расшиблась о его погружённость в себя. Слава богу, хватило умения понять: такова его натура. Сначала, как друзья, мы что-то значили друг для друга. Оставшись одинокими, были нечаянно поддеты страстью. А позже стали братом и сестрой.

Я отлично понимала, что дом, которым мы жили эти семь лет, бесценен. Мы многое преодолели во имя того, чтобы лечиться в нём миром после зла и ненависти режима и лагеря. Мы с Димой никогда не ссорились. Была музыка. Была тишина. И что-то из больного постепенно заживало.

Я отчаянно, безудержно заплакала, когда он сел рядом и, не называя его имени, спросил:

– Ты полюбила?

У меня было одно право – сказать:

– Димочка, родной мой! Прости меня! Я всё порушила. Прости!

Уже сейчас, разбирая свой архив, я наткнулась на два письма Владимиру Александровичу. Оля и, как ни странно, её соседка, лейтенант Н., просили его об одном и даже схожими словами: «Пожалуйста, прекрати писать Тамаре. Поставь точку. Она на краю. Она умрёт. Не допусти этого». Я и правда была тогда «на краю».

Мне предлагали работу в радиокомитете Кишинёва, приглашали редактором на телевидение. Своим скандальным выступлением на антисемитском собрании, историей с Володей, увольнением я поставила под удар Диму. Выбираться из двусмысленного положения я должна была сама. Но не здесь.

Реабилитация разрешала мне вернуться в Ленинград. Я собралась.

Отправилась в театр. Забрала в канцелярии театра трудовую книжку после пяти проработанных здесь лет, расписалась за неё. Из актёрского фойе доносились взрывы дружного смеха. Там кого-то разыгрывали.

Как в Шадринске после увольнения Димы, наше прощанье с ним и на этот раз оказалось невыносимо тяжким.

Глава восьмая

В Ленинграде жила Олина подруга – прозаик и драматург Нина Владимировна Гернет. Оля списалась с ней и попросила разрешить мне пожить у неё до получения площади по реабилитации. Её напутствие: «Поезжай к Нине. Нинка человек замечательный!» – до странности дублировало сказанное в Микуни Борисом: «Езжай к Ма. Узнаешь её, полюбишь». По сердцу пробежал холодок. Доколе?.. В лагере перемещениями заведовала чужая воля, от самого человека они не зависели. Но на свободе? Что гонит меня с одного места на другое? Характер? Или какая-то неумолимая указка судьбы?

С Ниной Владимировной я познакомилась в предшествующие мои поездки в Ленинград и в Одессу. От встречи к встрече её реноме «замечательного человека» только прибавляло в весе. Нина Гернет была из плеяды тех крупных натур, которые не уступают своих нравственных основ никаким веяниям времени.