Жизнь – сапожок непарный. Книга вторая. На фоне звёзд и страха

Звонили режиссёр ТЮЗа З. Я. Корогодский, режиссёр А. М. Поламишев, ставивший в театре имени Ленсовета тот самый «Мой белый город» Ю. Эдлиса, который был запрещён в Кишинёве. Позвонил актёр БДТ Григорий Гай. Все ссылались на моих режиссёров: «Получил письмо от Владимира Александровича Галицкого с просьбой помочь вам устроиться в театр. Рекомендует вас как прекрасную актрису». Другие называли имя бывшего главрежа кишинёвского театра Евгения Владимировича Венгре, который «так вас описал, что хочется просто увидеть». В общем и целом, всё сводилось к одному: найти партнёра и показаться худсовету.

В тот очередной свой смутный период жизни я была особенно натянута и напряжена. Чувствовала себя творчески недостоверной, словно зачехлённой в брезент. Для показа явно не годилась. Да и не тешила себя иллюзией, что в мои тридцать девять лет какой-либо из ленинградских театров заинтересуется мною как актрисой. Мысль о показе отодвигалась всё дальше и дальше, пока не превратилась в дым. Постепенно отстоялся более реалистичный подход: можно устроиться работать реквизитором, костюмершей. А почему бы и не администратором?

Школьный друг Давид Нейман как-то собрал у себя дома одноклассников, оставшихся в живых после войны. Желая устроить сюрприз, в затею меня не посвятил, а не виделись мы двадцать с лишним лет. Поначалу я своих одноклассников не узнала, приняв их за семейных друзей Давида и Лизы. Вместо общепринятого тоста «за встречу» Боря Магаршак, подняв бокал, обратился ко мне: «Если можешь, прости нас, Тамара, за то, что после ареста твоего папы мы подняли руки за твоё исключение из комсомола». Значит, школьные друзья помнили? Двадцать три года несли это в себе как вину?

Одноклассники сочувствовали моей бездомности и безработности. Верный друг Давид предложил устроить меня фармацевтом в аптеку. Григорий Гай уговорил писать вместе с ним сценарии для радио и телевидения. Работа была «разовая», но надо было как-то существовать, и я решила попробовать.

Подмечая оттенки моего настроения, пожилая соседка по квартире бойко резюмировала:

– Не залюбил вас наш город, не за-лю-бил…

Ежедневно встречаясь с нею на кухне, я внимательно слушала её рассказы о блокадных месяцах, пережитых в Ленинграде; о том, как при налётах на город немецкий лётчик, снижаясь над окопом, который они рыли, подавал предупреждающий знак рукой: «Разбегайтесь. Сейчас начнём бомбить». Думая о гибели сестры и мамы, тоже мобилизованной на рытьё окопов, об аресте отца, о собственной «одиссее», можно было согласиться с тем, что её город «не залюбил» нашу семью.

Умозаключения старой ленинградки причиняли боль, а боль заставляла молча вступать с ней в спор. Я вызывала к жизни призраки моего города.

После освобождения я исхаживала все мои любимые уголки и улицы и непременно добиралась до площади Искусств. Однажды, завернув на улицу Бродского, лицом к лицу столкнулась с выходившими из здания филармонии оркестрантами. Прохожие здоровались с ними, кто-то отвечал, кто-то просто приветливо кивал головой. Казалось, и я всех знаю в лицо. Не персонально, разумеется, нет. «Петроградцы-ленинградцы» узнавали друг друга по жадному интересу в глазах: «Уцелел? Славно. Значит, мы ещё живы!»

«Ленинград и мой город! Я возвратилась в свой

город», – уговаривала я себя.

Как-то раз позвонили в дверь. На пороге квартиры Нины Гернет стоял высокий молодой мужчина с привлекательным, располагающим лицом.

– Вам кого? – спросила я.

– Мне бы хотелось увидеть Тамару Владиславовну Петкевич.

– Проходите. Слушаю вас.

– Я, собственно, пришёл узнать, не могу ли я вам чем-то помочь?

– Простите?

– Хочу хоть чем-нибудь быть вам полезным.

– Но… почему?

– Потому хотя бы, что мой отец погиб там, – пояснил он.

– Ваш отец был арестован в тридцать седьмом?

– Точно так. А о вас мне рассказали ваши друзья.

– Кто именно?

– Лёля Данскер и её муж.

Лёля Данскер?! Лёля и Вова – брат и сестра. Это ещё Петроград, набережная реки Карповки, дом 30, где мы жили до 1930 года. Друг детства Вова после моего выхода из лагеря испугался клейма 58-й статьи. А Лёля с мужем хотят помочь?! Какой устойчивостью повеяло от слова «помочь»!

Десять минут назад я не ведала о существовании Бориса Борисовича Вахтина, китаиста, сына писательницы Веры Пановой. Его привели к порогу дома Нины Гернет сходство судеб наших отцов и чувство личной ответственности за катаклизмы, сотрясавшие страну. Личностью Бориса Вахтина для меня помечено начало шестидесятых.

Он звонил своим друзьям. Одного просил: «Подыщи работу в музее…» Другого: «Изобрети какую-то вакансию. Очень надо». Друзья отвечали необязательным: «Подумаю. Перезвони через пару недель».