Жизнь – сапожок непарный. Книга вторая. На фоне звёзд и страха

– Нина! – обратилась она к коллеге-педагогу. – Это Тамара Владимировна, о которой я вам говорила.

– A-а, да-да! – отозвалась Нина Александровна Рабинянц, глянув на меня так, будто мой возраст ничему не помеха. – Садитесь… вот сюда. Выбирайте из трёх названных пьес ту, которую вам интересно проанализировать, и пишите.

Я успела восхититься точёными чертами лица экзаменатора, её ослепительной, приветливой улыбкой, сотворившей чудо: перед страшным испытанием мой «зажим» куда-то подевался. Первый экзамен был сдан. Второй и третий – тоже. Я была зачислена в институт. Мне сорок один год. За плечами не приведи господь что. И я – студентка первого курса заочного отделения театроведческого факультета ЛГИТМиКа!

* * *

Я не сомневалась, что в связи с отъездом из Кишинёва недовыплаченная мною страховка аннулирована. Но Дима, не сказав мне ни слова, выплатил её до копейки. От него принесли телеграмму: «Приезжай получить свою страховку жду Дима». Я уже несколько раз ездила в Кишинёв. Жила у Оли. Перестирывала, наводила порядок в холостяцкой квартире Димы. В тот приезд во время уборки кто-то позвонил в дверь. На пороге стояла Димина ученица, дочь одной из кишинёвских актрис.

– Дмитрия Фемистоклевича нет дома, – сказала я.

– Мне это известно лучше, чем вам, – вызывающе ответила она.

Прошла мимо меня в комнату, скинула туфли, уселась на тахту. Поджав под себя ноги, расправила пышную красную юбку и взяла в руки книгу. Я поспешила закончить уборку. У Димы хватало здесь и свах, и невест, что красноречиво подтверждалось смелым поведением «ученицы». Моей благодарной нежности к Диме это не затрагивало.

В Ленинграде ко мне зашла посмотреть полученную по реабилитации комнату Ирина Владимировна Рыбакова, жена актёра Рыбакова, с которым я познакомилась в 1952 году в Москве, на театральной бирже. Андрей Николаевич с женой и сыном Юликом тоже вернулись в Ленинград. Моя комната Ирине Владимировне понравилась, но ради увеличения площади она предложила разобрать голландскую печь, за что мы с этой редкой по доброте женщиной, вооружившись молотками и вёдрами, взялись на следующий же день.

На полученную страховку я купила кое-какую мебель, посуду, настольную лампу. Комната обрела вид и смысл убежища.

* * *

О моём существовании Володиной семье стало известно после того, как его младшая дочь Мария нечаянно обнаружила у отца мою телеграмму.

– Папа, от кого это? – спросила она.

Володя доверился ей, как другу, и всё рассказал. В один из моих приездов в Москву, в 1960 году, он нас познакомил. Сочтя меня его временной слабостью, младшая дочь отнеслась к проступку отца снисходительно. Была достаточно мила со мной. Но когда поняла, что увлечение серьёзно, заняла непримиримую позицию. В Ленинград наведался её муж – провести со мной переговоры. Сначала потребовал, чтобы я дала ему слово «оставить отца в покое, иначе жена и обе дочери проклянут и вас, и его». Под конец смягчился: «Иногда он мог бы приезжать, но с условием, что это не скажется на бюджете семьи». Ошарашив предположением, что я получаю от Володи какие-то деньги, отбыл восвояси.

В канун Нового года Володя неожиданно позвонил из Москвы. За его внезапным решением приехать стояли какие-то рабочие неурядицы и серия проработок его «аморального поведения» партийными инстанциями.

– Ты меня ждёшь? Завтра буду. Сказал семье, что не могу больше изворачиваться и лгать.

– Как?! Не поговорив со мной?..

– Мне казалось, я могу и должен сделать это сам… Сейчас мне трудно слышать критику того, что уже свершилось.

Всё связанное с ним и составляло жизнь. Законно не законно, праведно не праведно, но эти отношения удваивали смысл существования. После его отъезда из Кишинёва прошло уже более двух лет. За отречением следовали возвраты, за самообвинениями – самооправдания, и снова всё по кругу… Но какой бы мукой ни оборачивались наши отношения, другими они не мыслились и не предполагались. От скоропалительности его нынешнего решения, от страха за него всё пришло в смятение.

Володя приехал. На встречу Нового года мы были приглашены к знакомым. Володя никого и ничего не видел, не слышал. Мне было не до радости. В собственных страданиях задыхаешься от боли. Когда понимаешь, что из-за тебя страдает кто-то другой, заболевает всё вокруг.

Дня через два, ночью, у него случился приступ аритмии. Выбежав на улицу, я по телефону-автомату вызвала неотложку. Приступ сняли. Врач уехал. Володя не находил себе места.

– Что ещё сделать? Скажи. Что нужно? Чего ты хочешь? – металась я.

И… он мне ответил:

– ХОЧУ ДОМОЙ!

Я видела его отчаяние, пыталась помочь:

– Успокойся. Соберись. Переступить через это, как видишь, не можем ни ты, ни я. Уезжай. Я провожу тебя.

И вдруг с той же горячностью он стал бросать на другую чашу весов:

– Никуда я не уеду! Нет! Слишком далеко всё зашло. Ты уже от меня не спасёшься. Не гони меня. Послушай, что я скажу. Я к тебе пришёл с трудом. Но я не уйду, потому что друг без друга мы быть не можем.