Жизнь – сапожок непарный. Книга вторая. На фоне звёзд и страха

– Ой, слушай, это больно.

– Более чем. А как Ма?

– А как я?

– А как ты?

– Вот с этого и начинала бы. Я – преотлично! А ты?

– По-моему, тоже неплохо.

– …Ну, ты тут распаковывайся, а я слетаю в магазин. Чаю сумеем попить? Вот и хорошо. Бывай. Пока.

Хозяйничаем. Чай выпит. Посуда убрана. Борис острит. Как хорошо всё: без побоищ!

– Тебе надо отдохнуть или сразу поедем на выставку?

– Что за выставка?

– «Советская Украина». Там одна из моих работ.

– Ты что-то закончил?

– Художественное училище.

– Где работаешь?

– В редакции сатирического журнала.

– Доволен? Есть планы?

– Из планов – решили с женой перебираться в Москву.

– Где Костя с Лидой?

– Выбрали себе отменную среднеазиатскую республику. Работают там в театре.

– Костя пьёт?

– Держался. Долго. Потом… всякое. Но вообще-то, у меня брат – молодчага.

– И всё-таки: как Ма?

– С Ма не всё в порядке. Она слепнет. Просила передать тебе привет.

– Спасибо. Я люблю твою Ма.

– У вас с ней прямо-таки душещипательный роман.

– Со зрением всё так серьёзно?

– Как ты сказала про старика? «Более чем»? Так вот и здесь.

– Как нынче считаешь: всё разложилось верно?

– В смысле – у нас с тобой? Хм! Ещё как верно! Слишком уж мы с тобой разные. И отношения были сплошной литературщиной.

«Тон – бравада. Тайная работа времени всё утопила в глуби. На поверхности – ни всплеска. Значит, всё проходит? Слава богу. Прекрасно… Но близко к себе не подпускает».

Он галантно бросил:

– Знаешь, такая, как сейчас, ты мне гораздо ближе.

– Не представляешь, как меня радуют твои слова, Боря.

– Ты о чём?

– Что всё сложилось как нужно. Что ты окончил художественное училище. Что жизнь нас помирила… Я готова, пошли на твою «Советскую Украину».

И вдруг – как плотину прорвало. Давним, прерывисто-озлобленным тоном:

– А ты хотя бы раз отдала себе отчёт в том, что со мной сделала?

– Д-да.

– Так объясни, раз захотела этой встречи, как ты смогла это сделать? Возьми и объясни!

– Не при такой ожесточённости, – попыталась я отвести атаку.

– Твоего имени я никогда про себя не произношу. Если хочешь, расскажи всё, чтобы я мог защитить тебя в себе самом. Есть две Тамары. Одна – которую я любил. Другая – которая меня обманула. В одно имя они не вмещаются.

– Я тоже не всё могла и не всё могу вместить в одно твое имя.

– Я был плох для тебя? Да! Так! Но ты помнишь, в какой момент обманула меня? В каком квадрате земли оставила? За проволокой!

– Да, да! Господи! Помню. За все эти годы не справилась с чувством вины. Но ведь по сути-то я ни в чем перед тобой не ви-но-ва-та.

– Вот и спаси прошлое искренним рассказом, чтобы я мог считать так же.

– Если хочешь не разбоя, а искренности, смахни со стола свою недоброту. Всю, до крошки. Помоги пониманием.

Я привезла с собой старую тетрадь, сохранявшую записи мучительной поры после нашей встречи в Москве. Там я напоминала себе и Борису, что никогда не обещала выйти за него замуж. Писала, что считаю своей виной согласие поехать к его Ма и то, что не ушла ночевать на вокзал, как только поняла: меня оставили в доме ради него, а не из участия ко мне. Пыталась объяснить напряжённость моего положения в семье, признававшей во мне только «Борюнькину невесту». Корила Бориса за то, что он запретил рассказывать о подлинных обстоятельствах моего бегства из Микуни. Восстанавливала логику позднейших событий. Признавалась, что не полностью понимала особенности взаимоотношений в его семье. Писала о своей благодарности его родным.

По жгучести упрёков, по жадности вызнать истину было понятно, что Александра Фёдоровна не выдала слов, вырвавшихся у меня после окончательного объяснения с Борисом: «Я деревенею, когда он прикасается ко мне». Мать пощадила сына. Не существовало канона правды, по которому человек смел открыть нечто подобное другому. Потому и сейчас я не смогла сказать Борису, что он был нежеланен. Умолчала я и о некоторых человеческих «неясностях» в нём. Так и получилось, что я, противница лжи, по-прежнему оставила Бориса в неведении, умолчала о чём-то существенном.

По непонятной казуистике мой ровесник остался в моей душе юнцом и не взрослел. Искушённый, бывалый, но с чистым сердцем, этот юнец, сидя со мной в вокзальном ресторане перед отходом поезда, заказал по бокалу вина и стал благодарить меня:

– Спасибо, что сделала всё по большому счёту. Спал сегодня урывками. Просыпался. Думал: не забыть ей сказать при встрече и это, и то. Так вот: ни с кем мне так хорошо и умно никогда не будет, как могло быть с тобой. Выпьем за всё светлое, что у нас было в прошлом! За то, чтобы и врозь быть вместе!

Поезд уже отходил от платформы. С обезоруживающей печалью Борис договаривал:

– То, что мы расстались, это несчастье, Том. Мне теперь жить будет труднее, но это лучше, чем быть мёртвым.

Я уезжала из Москвы ещё более смятой, чем до встречи. Есть, есть такие расщелины, из которых ни в каком союзе с умом или волей не выбраться. И, как видно, не мне одной.

Глава девятая