Жизнь Шарлотты Бронте

Передо мной лежит пакет с выдержками из газет и периодических изданий, посланный мне мистером Бронте. Как трогательно просматривать их, обнаруживая, что почти любая заметка из самой малоизвестной провинциальной газеты, как бы кратко и неумело она ни была написана, оказалась вырезана и аккуратно датирована бедным осиротелым отцом – столь гордым тогда, когда он читал ее впервые, и столь одиноким сейчас. Ведь каждая из них полна хвалы этому великому безвестному гению, столь внезапно явившемуся среди нас. Догадки об авторстве распространялись как лесной пожар. Лондонцы, гладкие и лощеные как древние афиняне, как и они «проводящие время, рассказывая друг другу о чем-нибудь новеньком», были изумлены и восхищены, обнаружив, что их ожидает новое ощущение, новое удовольствие, связанное с появлением автора, способного с точностью и титанической силой создавать сильные, самодостаточные, самобытные и индивидуальные характеры, которые, как оказалось, не вымерли, а все еще пребывали на севере. Они считали, что, наряду с оригинальным и умелым изображением, в повествование о них закралось преувеличение. Те, кто проживал ближе к местам, где, видимо, проходило действие романа, были уверены, судя по правдивости и точности описания, что писатель был отнюдь не южанин; ведь хотя «Север темен, холоден и груб», древняя мощь скандинавских племен все еще питает его, прорываясь наружу в каждом появляющемся в «Джейн Эйр» персонаже. Но любые дальнейшие измышления, порожденные честным или бесчестным любопытством, были ошибочны.

Когда в январе следующего года вышло второе издание с посвящением Теккерею, люди вновь обменялись недоуменными взглядами. Но Каррер знал не больше о Вилльяме Мейкписе Теккерее как о частном человеке о его жизни, возрасте, достатке или обстоятельствах, – чем он знал о Майкле Анджело Титмарше[144]

. Один из них поставил свое имя на обложку «Ярмарки тщеславия», другой – нет. Она была рада возможности выразить свое восхищение писателю, которого, по ее словам, она считала «поборником социального возрождения своего времени, подлинным мастером того рабочего цеха, который восстановит справедливость в искаженном положении дел… У него блестящий ум, увлекательный юмор, но оба они имеют такое же отношение к его серьезному гению, как лучистые искры, играющие у краешка летнего облака, к электрической и смертоносной вспышке, содержащейся в его недрах».

Все лето здоровье Энн Бронте было особенно уязвимо, ее впечатлительная натура особо остро реагировала на неутихающую в доме тревогу. Но сейчас, когда «Джейн Эйр» подала надежду на успех, Шарлотта начала строить планы будущих развлечений – возможно, правильнее было бы сказать, освобождения от хлопот, – для своей любимой младшей сестренки, их всеобщей «малышки». Но, хотя Энн приободрилась на время, благодаря успеху Шарлотты, ни дух ее, ни тело не склонны были к активным усилиям, у нее был слишком малоподвижный образ жизни, она постоянно сидела, склонившись над книгой, рукоделием или над письменным столом. «Ее очень сложно было втянуть в разговор или убедить пойти на прогулку. Я определенно намереваюсь следующим летом, если предоставится такая возможность, отправить ее хотя бы на короткое время к морю», – пишет ее сестра. В том же письме есть фраза о том, насколько дом, даже с его ужасным обитателем, близок ее сердцу, но в нем слишком много отсылок к делам других людей, чтобы цитировать его.