Жизнь Шарлотты Бронте

1848 год начался с семейного несчастья. Как бы это ни было болезненно, необходимо постоянно напоминать читателю о том грузе, который все это время тяготил дух отца и сестер. Неплохо бы и тем безмозглым критикам, которые писали о грустном и мрачном взгляде на жизнь, пронизывающем произведения сестер Бронте, знать, что эти слова были исторгнуты у них живыми воспоминаниями об их нескончаемой муке. Неплохо бы также тем, кто возражал против изображения грубости и отворачивался от нее с отвращением, как будто такой ракурс был придуман самими писательницами, знать, что они записывали то, что видели, повинуясь жесткому диктату совести, не прибегая ни к воображению, ни ко внутреннему видению, но исходя из тяжких и жестоких фактов самой окружающей действительности, за долгие годы наложивших отпечаток на их ощущения. Они могли ошибаться. Они могли быть не правы в том, что вообще писали, раз беды их были столь велики, что им не удавалось писать о жизни иначе, чем они это делали. Возможно, лучше было бы изображать только хороших и приятных людей, совершающих только хорошие и приятные поступки (в этом случае они вряд ли вообще когда бы то ни было взялись за перо): все, что я говорю, это то, что никогда женщины, обладающие таким восхитительным даром, не пользовались им с бо́льшим чувством ответственности. Что же касается ошибок, сейчас эти писательницы и женщины стоят перед Высшим судом.

«11 января 1848.

Последнее время дома нам не очень комфортно. Бренуэлл как-то умудрился раздобыть денег из старого источника, и жизнь наша стала очень грустной… Отца он изводит днем и ночью; нам совсем нет покоя; он постоянно болен, а два или три раза у него были припадки; один Господь знает, чем это кончится. Но у кого нет недостатков, своего бича, своего скелета в шкафу? Остается лишь делать все, что в наших силах, и терпеливо сносить все, что посылает нам Бог».

Я полагаю, что она прочитала рецензию мистера Льюиса, появившуюся в «Новинках» в декабре предыдущего года, но я не нахожу ни малейшего намека на нее, когда она пишет ему 12 января 1848 г.

«Дорогой сэр. Я искренне благодарю Вас за Вашу щедрую рецензию и выражаю свою благодарность с чувством двойного удовлетворения, потому что теперь я уверен, что Ваша похвала не поверхностна и не навязчива. Вы не проявили суровость по отношению к «Джейн Эйр», скорее Вы проявили снисходительность. Я рад, что Вы прямо высказались о моих недостатках в частном письме, потому что в опубликованной заметке Вы их касаетесь так легко, что я бы, пожалуй, вообще о них не задумался.

Я намерен взять на вооружение Ваш совет проявлять осторожность в том, как я приступаю к новым произведениям; мои запасы материала не слишком обильны, скорее они очень ограниченны; кроме того, ни мой опыт, ни приобретенные навыки, ни мои силы не отличаются достаточным разнообразием, необходимым для того, чтобы стать плодовитым писателем. Я пишу Вам об этом, потому что Ваша статья во «Фрейзере» создала во мне ощущение неловкости от того, что Вы расположены лучше думать об авторе «Джейн Эйр», чем он того заслуживает; а я бы предпочел, чтобы у Вас было правильное, а не льстящее моему самолюбию мнение обо мне, хотя я с Вами никогда не увижусь.

Если я когда-нибудь действительно напишу другую книгу, в ней, я думаю, не будет ни тени того, что Вы называете «мелодрамой»; я так

думаю, хотя и не уверен. Я думаю также, что я попытаюсь следовать Вашему совету, излучаемому «нежными глазами» мисс Остин, «более старательно создавать концовки и писать в более приглушенных тонах», но и в этом я не очень уверен. Когда писатель пишет наилучшим образом или, по крайней мере, когда он пишет наиболее раскованно, в нем пробуждается некое влияние, становящееся его властелином, – подсказывающее свой собственный путь, отстраняющее все заветы, кроме собственного, диктующее определенные слова и настаивающее на их использовании, будь они неистовы или умерены по своей природе, оттачивая героев, придавая действиям не обдуманные ранее ходы, отрицая аккуратно сформулированные старые идеи и внезапно порождая или принимая новые.

Ведь это так? И следует ли нам противиться этому влиянию? Да и возможно ли ему противиться?

Я рад, что скоро выйдет Ваша новая вещь. Мне особенно любопытно будет посмотреть, будете ли Вы писать в соответствии со своими принципами и воплотите ли в жизнь Ваши собственные теории. Вы этого в общем не сделали в «Рэнторпе», по крайней мере, не в последней его части; но первая часть, я думаю, почти безупречна; в ней есть энергия, истина и смысл, которые придали книге исключительную ценность; но чтобы так писать, человек должен видеть и знать очень много, а я видел и знаю весьма мало.

Почему Вам так нравится мисс Остин? Это меня озадачивает. Что заставило Вас сказать, что Вы бы скорее предпочли быть автором «Гордости и предубеждения»[149] и «Тома Джонса»[150], чем любого из романов Вейверли[151]?