Жизнь Шарлотты Бронте

«Я хорошо помню, как я сожалела, что мне не выпало жить в трудный период последней войны, находя возбуждающую притягательность в ее тревожных событиях, при мысли о которых у меня учащался пульс. Я даже помню, что была несколько раздражена тем, что Вы полностью не разделяли мои эмоции, что Вы очень спокойно выслушивали мои рассуждения о моих устремлениях и соображениях на этот счет и ни в коей мере не казались убежденной в том, что пылающие мечи могут быть вполне уместны и в Раю. Сейчас я переросла юность, и хотя я не осмелюсь сказать, что переросла ее иллюзии – что из жизни окончательно ушла романтика, что спа́ла пелена, обнажив правду, и я вижу все при свете истины, – и все же многое сейчас уже не так, как десять лет назад. Среди прочего «помпа и антураж войны» совершенно лишились в моих глазах своего ложного блеска. Я все еще не сомневаюсь в том, что шок от нравственных потрясений пробуждает остроту ощущений как в целых народах, так и в отдельных людях, что страх перед опасностями всенародного масштаба моментально отвлекает человеческий ум от погружения в мелкие частные беды, давая ему на время некоторую широту взгляда. Но я не сомневаюсь и в том, что революционные конвульсии заставляют мир отвернуться от добра, ставят препоны на пути цивилизации, выносят на поверхность отбросы общества, короче говоря, мне кажется, что восстания и сражения являются серьезными недугами наций, и что свойственное им насилие истощает жизненную энергию тех стран, где они происходят. Я искренне молюсь о том, чтобы Англия избежала спазм, судорог и бешеных припадков, содрогающих континент и угрожающих Ирландии. Я не испытываю симпатию к французам и ирландцам. С немцами и итальянцами дело обстоит иначе, ведь любовь к свободе отличается от жажды вседозволенности».

Настал ее день рождения. Она написала подруге, чей день рождения был на той же неделе[153]. Это было обычное письмо, но читая его со знанием того, чего она достигла, мы замечаем разницу между ее мыслями сейчас и год-два назад, когда она говорила: «Я ничего не сделала». Но в этом году у нее должно было быть скромное осознание того, что она все-таки «что-то совершила».

«Мне уже тридцать два. Молодость позади, она прошла и не вернется, с этим ничего не поделаешь… Мне кажется, что когда-нибудь грусть должна посетить каждого, и те, кто почти не пригубил ее в юности, часто обречены осушить более полную чашу горечи в поздней жизни. Те же, кто рано попробовал осадок, выпив его до вина, могут надеяться на более аппетитные глотки в будущем».

Авторство «Джейн Эйр» все еще было тайной за семью печатями семейства Бронте, даже эта подруга, почти что сестра, была осведомлена об этом не больше, чем все остальные. Она, конечно, могла подозревать, что идет работа над каким-то литературным произведением, исходя как из своего знания предыдущих привычек, так и из подозрительного факта проверки корректуры в Б.; но она не имела никакой информации и благоразумно хранила молчание, пока не услышала от других о том, что Шарлотта Бронте является писательницей – она опубликовала роман! Тогда она написала ей и получила в ответ два письма, вполне подтверждающих правдивость слухов, как мне сейчас кажется, самим своим горячим и взволнованным отрицанием.

«28 апреля 1848.

Напиши другое письмо и объясни ясно смысл твоей последней записки. Если ты намекаешь на меня, – а я подозреваю, что это именно так, – то я ведь никому не давала право сплетничать о себе и меня не следует судить по безответственным измышлениям, из какого бы источника они ни исходили. Сообщи мне, что ты слышала и от кого».

«3 мая 1848.