Мы тепло поздоровались. Я немного удивилась, что соучредители меня вспомнили – прошло больше двух лет, по стартаповским меркам, десятилетие. Я была древней историей. Стартап электронных книг вырос, собрал еще 17 миллионов и расширил штат, пригласил женщин и редакторов. Даже запустил в Интернете литературный журнал, о чем я старалась не думать. Я подумала, нравилась ли я соучредителям. Подумала, летели ли они в бизнес-классе.
– А как вы все это время? – со свойственным ему энтузиазмом спросил гендиректор. Мне было скверно, что за мной не следили, а еще хуже оттого, что не могла им ответить, что создала собственную компанию или стала хотя бы младшим аналитиком в венчурной фирме. Я сказала, что работаю в стартапе программ с открытым исходным кодом, и соучредителям, кажется, понравилось, потом добавила, что я занимаюсь поддержкой клиентов, и их лица сделались вежливо-безразличными. Я промямлила, что еще начала писать рецензии на книги. Написала несколько рецензий для некогда любимого мамой журнала – по ее словам, «его левая идеология говорила сама за себя», правда, теперь им заправлял новый владелец, один из соучредителей всеми ненавидимой социальной сети. И если с владельцем-миллиардером соучредители могли быть знакомы, журнал они вряд ли читали. Они кивнули в знак поддержки.
О планах в Сан-Франциско они говорили уклончиво. Сказали, просто кое-какие встречи. Я спросила, будет ли у них свободная минутка, и они сказали, что едут ненадолго. Ясно, подумала я, бизнес. Что это, я вообразила, что мы будем проводить время вместе? Видимо, я бредила. Пару минут спустя я попрощалась и вернулась в группу ожидающих посадки в конце очереди.
А несколько месяцев спустя я прочла сообщение на строго модерируемом форуме и поняла их уклончивость: стартап электронных книг закрывался. В Сан-Франциско они, скорее всего, летели на встречу с инвесторами, все уладить. Компанию купил поисковый гигант – поговаривали, сделка с восемью нулями.
Вернувшись в Сан-Франциско, я остро ощутила красоту города и приближающийся эстетический сдвиг. У половины работников умственного труда были те же, что и у меня, тонкие кашемировые свитера и такие же легкие очки. У некоторых из нас был одинаковый цвет лица, и по тем же причинам. Мы жаловались на проблемы со спиной, вызванные одними и теми же матрасами с эффектом памяти. В квартирах, украшенных одинаковой мебелью и окрашенных в одинаковые оттенки офисного белого цвета, мы ставили те же керамические вазоны с теми же, не требующими особого ухода, растениями.
Эффективность – главная ценность софта, была потребительской инновацией поколения. Может, Кремниевая долина и продвигала индивидуализм, однако масштаб индустрии порождал однородность. Финансируемые венчурными компаниями розничные торговцы, работающие только в режиме онлайн и только напрямую с покупателями, наняли болтливых копирайтеров для разговора с богатыми и перегруженными работой, и мы, похоже, слушали.
Работающие напрямую с покупателями компании продавали хлопчатобумажные футболки, зубные щетки, гевеи, кремы от сыпи, кремы для кожи, кожаные сумки, заменители пищи, чемоданы, постельное белье, контактные линзы, печенье, краски для волос, спорттовары, наручные часы, витамины. Каждую ночь в Америке измученные родители и нарушительницы новогодних зароков готовить распаковывали присланные стартапами одинаковые картонные коробки с едой, выбрасывали одинаковые кучи пластиковой упаковки и садились за одинаковые блюда. Однородность была ничтожной ценой, платимой за стирание усталости от принятия решений. Она освобождала наш разум для занятий другими делами – такими как работа.
Поддавшись уговорам двух инженеров-разработчиков инфраструктуры, я за одну ночь обратилась в веру ортопедической чувствительности и заказала пару неукрашенных монохромных кроссовок из мериносовой шерсти. Я видела их на посетителях кофеен, на стоящих в очередях к торгующим за безналичный расчет передвижным закусочным, а также в рекламе в соцсетях. Кроссовки напоминали детский рисунок обуви, обувь, дистиллированную до своей сути, но были невероятно удобны. Я не решила, было ли их ношение на улице актом радикального самоуважения или полной тому противоположностью. Они стояли, ненадеванные, у дверей квартиры монументом конца эпохи чувственности.
Как-то утром, убивая время на платформе микроблогов, я ввязалась в спор с учредителем стартапа, заявившим семидесяти тысячам своих подписчиков, что книги должны быть короче и эффективнее. Он сожалел, что мир перестал ценить лаконичность.