Знак небес

Смешался Лисуня, остальные же сотники ответ князя дружными кивками одобрили и уселись за стол. Первые две чаши осушили, особо не разговаривая — спешить-то некуда. Опять-таки в таких делах в проигрыше тот, кто первым о деле говорить начинает. Это они тоже хорошо знали, а потому все больше князя слушали. Тот их ожиданий не обманул — говорил много, да все гладко так, умно, рассудительно.

— Ты вот все о единстве Руси сказываешь, — не выдержал наконец Попович. — Но коль Рязань стольным градом будет, то Киев, получается, побоку? Хорошо ли старину рушить?

Ответить Константин не успел. За него это сделал еще один сотник — Добрыня.

— А почему бы и не Рязань? — горячо возмутился он.

Вступился Добрыня, потому что сам был родом из тех краев. Селище его родное лежало западнее Пронска, там, где извилистая Ранова впадает в Проню. Междоусобье княжеское ему осточертело еще раньше, чем Поповичу, потому он и ушел к Константину в Ростов, очень удачно попав — аккурат за месяц до Липицы. А уж в знаменитой битве так отличился, что ростовский князь самолично надел на него узорчатый пояс, шитый золоченой ниткой и весь переливающийся от нарядных бляшек. Потому и прозвали Добрыню Золотым Поясом. Силушку он имел от бога, но во зло ее не употреблял.

— Не о том речь, чей град лучше. Да и нельзя их сравнивать. Всякому человеку свой родной уголок милее будет, чем прочие, — примирительно заметил Нефедий Дикун.

Этот тоже окским был, из Ростиславля. Но хоть и лестно было сотнику, что рязанский князь ныне под Ростовом стоит, понимал он, что и впрямь не имеет особого значения, чей град наверху будет. Тут иное важней — сумеет Рязань вкруг себя всю Русь соединить али как?

— И как угадать, да чтоб не ошибиться? — осведомился Попович.

Вопрос его вроде бы Дикуну адресовался, но смотрел он в это время на князя.

— А угадать легко, — многозначительно улыбнулся Константин. — Никто из вас не задумывался, что святыня, коя ныне на Рязани объявилась, неспроста именно там оказалась? Может, это и есть знак небес, гласящий, что именно Рязани господь повелел вкруг себя Русь сбирать. — И предложил Коловрату: — Расскажи, Евпатий, как оно все было.

— Может, ты сам, княже? — возразил тот. — Невместно мне сказывать, когда не я ее…

— Неважно, — перебил князь. — Так оно, может, и лучше. Не зря говорится, что со стороны видней. Сказывай.

— Ну-ну, послушаем, — первым выказал интерес простодушный Добрыня.

Он вообще любил разные занятные истории, пусть даже и сказочные. А уж ту, которая взаправду приключилась, да не где-нибудь, а совсем рядом, почитай на родине, и вовсе грех не выслушать.

Рассказывать Евпатий умел хорошо. Не зря Константин лучшими своими послами считал именно его и старого Хвоща.

Правда, излагал Коловрат лишь то, что сам знал о появлении на Рязани частицы того самого креста, на котором распяли Христа. Но тут самое главное — вдохновение, а им Евпатий обладал в полной мере.

Константин молчал, хотя мог бы рассказать намного больше, причем о том, о чем никто и не догадывался. Он вспомнил тот майский день — солнечный и яркий, когда ему впервые пришла в голову идея надуть киевского митрополита. Дело в том, что уже давно надо было отправлять в Киев церковную десятину, а отправлять-то как раз и нечего. Все серебро он уже давным-давно истратил. Правда, вместо него в княжестве чуть ли не в каждом втором крупном селище появились школы, то есть истратил-то он гривны на богоугодное дело, но почему-то Константину казалось, что у митрополита на все это будет иная точка зрения.

Тогда-то он и придумал некий фокус. Нашел под Рязанью лачугу подревнее и как-то раз незаметно от всех… Словом, уже через день две щепки, которые князь назвал частицами креста господня, были отправлены им в Киев вместе с грамоткой. В ней Константин красочно описал, как купил их у своего шурина — половецкого хана Данилы Кобяковича, вбухав в эту покупку не только всю церковную десятину, но еще и кучу своих гривен. Хану же они достались от одного православного монаха, шедшего из Константинополя к святым местам, но по пути тяжело заболевшего. Уже умирая, он увидел золотой крест на груди Данилы Кобяковича, поведал ему все и передал святыни. Для вящей правдоподобности Константин отписал, что частиц было три, но одну из них он намерен оставить у себя в Успенском соборе.

И все прошло тихо и гладко, если не считать того, что через полтора месяца от киевского митрополита пришла особая грамотка, в которой старый Матфей благодарил рязанского князя за столь благостный и щедрый подарок и прощал неуплату десятины.

Казалось бы, все замечательно. Но тут умер рязанский епископ Арсений, на место которого Константин назначил отца Николая. Теперь ему предстояло ехать в Киев на утверждение, а затем в Никею — для возведения в сан.