Асафетида

Марфу-чернотравницу, как подумалось Точкину, колдун смог опознать разве что способом исключения: тело женщины было настолько изуродовано огнем, что даже половая принадлежность угадывалась с трудом. У второй Марфы сгорели ноги и нижняя часть туловища, но пламя пощадило лицо. Опалены были только брови с ресницами, из-под которых купеческая вдова с ненавистью взирала на двоих мужчин в церкви. Курносая и голубоглазая, с почти белыми волосами — внешностью она напоминала чухонку.

Эта Марфа была одной из самых богатых женщин в городе. Пока одни разорялись, у нее сундуки только полнились золотом. Неравнодушные граждане подозревали вдову купца в колдовстве. Однажды в дом к ней случайно попал юродивый Филофейка. Он зашел в подвальную клеть, где хранилась еда и прочие припасы, и там застал хозяйку совокупляющейся с нечистым. Вдова, обнаружившая у себя в клети Филофейку, обвинила его в татьбе и вызвала в суд. Там юрод честно поведал сотскому обо всем, что видел. Суд завершился полем, или иначе, судебным поединком, на который богачка вместо себя выставила конюха из дворовых. Тот зашиб слабоумного одним ударом, но простые люди не забыли слов покойника и в ночь казни пришли за ней первой.

Дослушав рассказ о собственной злокозненности, светловолосая Марфа что-то прошипела на своем древнем языке. Архип Иванович в ответ весело погрозил ей кулаком.

Он прошелся по церкви, скрестил вещим женкам руки на груди по-покойницки и сунул каждой в персты не образок, как положено по русскому упокойному обычаю, а кусочек бересты с нацарапанным на нем то ли заговором, то ли короткой молитвой. После этого отец Архип скрылся в алтаре и скоро явился из царских врат, или попросту, из центрального выхода, с разобранным кадилом и коробком спичек. Предметы он вручил Точкину.

— Разжигай, — приказал он.

Лейтенант стащил с рук хозяйственные перчатки и взялся за дело. Спички отсырели, и он испортил несколько кряду, пока наконец одна из них не загорелась. Точкин сунул огонек между углей и принялся дуть в жаровню изо всех сил, но пламя только облизало угли и погасло.

— Брате, еби лежа!

Точкин обернулся. Архип Иванович с усмешкой на губах протягивал ему сложенную вчетверо газету. Пока Николай рвал на мелкие лоскуты бесплатный номер «Здоровья в дом», он успел прочесть один из заголовков: «Доктор Правдин предостерегает от поддельных средств».

Вперемежку с бумагой угли занялись. Точкин передал кадило Архипу Ивановичу и через минуту принюхался. Вместе с запахом ладана он чувствовал знакомую луково-чесночную вонь.

— Асафетида?

Ответом Николаю был непонимающий взгляд.

— Чертов кал, то есть?

— Он самый, — подтвердил колдун. — А еще уд Гамаюнов, и нечуй-ветра цветы. Вельми дорогой букет да вельми редкий.

Панихиду отец Архип запел не по Псалтыри, а по старой исписанной тетради, которую перед этим вытащил из-под рясы. Начал он как будто с конца, да и слов таких в ектении лейтенанту прежде слышать не приходилось:

— Боже Сущий! Ис полла эти деспота! Упокой неусопших раб Твоих Евфросинию, Евпраксию, Анастасию, Агнию, Варвару, Евфросинию, Марфу, Ксению, Евдокию, Наталию, Анастасию, Марфу и во плоти, и в духе в месте жарке, в месте преисподне, отнюдуже отбеже злокозние, нелюбие и безчеловечество.

Николай при каждом «Господи помилуй!» творил крестное знамение. С пола церкви звучали проклятья на древнем языке. Дым из кадила становился все более едким и черным и валил наружу как из дымовой шашки, вроде той, что маленький Коля с братом однажды в детстве смастерили из двух материных целлулоидных расчесок. Церковь погрузилась во мглу, которая скрыла фигуры и убранство. Николай закрыл начавшие слезиться глаза.

Вокруг нарастал какой-то гул, и слова тайной нечистой

панихиды почти растворялись в нем. Чтец возвышал голос и в конце был вынужден перейти на крик:

— Бога человеком невозможно видети! На Негоже не смеют чини Ангельстии взирати! C небесными вои Тя ублажаем! Кирие! Элеисон! Осанна!

Пространство по ту сторону век озарил электрический всполох. За спиной раздался первый громовой удар. Он был такой силы, что у Николая чуть не лопнули перепонки. Как подкошенный он повалился на нестроганые доски и от ужаса сжался в комок.

Молнии били одна за другой, а потом, заглушая громовые раскаты, грянул трубный глас. В этот миг Николай почему-то подумал, что обязательно должен открыть глаза. Он сделал это, но не выдержал зрелища перед собой, тонко вскрикнул и опять зажмурился. Звук трубный становился сильнее и сильнее.

— Господи, помилуй мя, — пропищал он в пылающую черноту.