Ататюрк. Особое предназначение

Так, вопрос о судьбе халифата становился главным в борьбе двух миров, а сам халиф заложником большой политической игры.

Не выдержавший этой верноподданнической вакханалии Кемаль был вынужден поставить всех этих пресмыкавшихся за его спиной у ног халифа рауфов и рефетов на место.

— Халифат, — заявил он, — является для всего мусульманского мира средоточием моральных связей, и мы не меньше, а может быть, и больше, чем другие, почитаем как священный институт. Однако, хотя мы и преклоняемся перед святостью этого высокого поста, не может быть и речи о том, чтобы лицо, которое будет его занимать, стало господином над нами. Это несовместимо с высокочтимым шариатом Мухаммеда. Ибо сказано: «Нет господства над нацией, есть служение ей…»

По его поручению Исмет в довольно жесткой форме напомнил депутатам о том, что именно «армии халифа превратили их страну в развалины», и закончил свою в прямом смысле этого слова убийственную речь откровенной угрозой.

— Если халифу взбредет в голову попытаться повлиять на судьбу нашей страны, — холодно глядя на присмиревших депутатов, заявил тот при первом же удобном случае, — то могу заверить вас, что мы снимем ему голову!

Вот так вот, просто и без затей.

И весьма доходчиво.

А что прикажете еще делать?

Сидеть и ждать, пока эту самую голову снимут самим?

Нет уж, увольте, и Кемаль, и он сам достаточно рисковали жизнью в боях за республику, чтобы теперь получить нож в спину.

— Душа революционера, — некогда сказал Тьер, — всегда разделена между двумя одинаково сильными страстями: страсти для достижения цели и ненависти к тем, кто ему в этом мешает!

И Кемаль не был исключеним.

— Управлять и руководить всем мусульманским обществом из одного центра как империей, — говорил он, недовольный поднятой вокург халифа шумихой, — как одной большой империей — это фантазия! Это противоречит науке, знанию, логике! Никто, будь то халиф или кто-либо другой, не может решать судьбы нации. Нация этого никогда не допустит…

Возмущение Кемаля было понятно: он мечтал о превращении страны в светское государство и ненавидел всех тех, кто ему в этом мешал.

И хотя прямой угрозы ни провозглашенной им республике, ни ему самому пока еще не было и в помине, уже проходивший через все эти игры с показным смирением и сам в свое время поигравший в них Кемаль приказал начальнику Генерального штаба Февзи перевести предназначавшуюся для армии Карабекира дивизию на восток.

Генерал Сами получил от него тайный приказ идти на Стамбул при первом же известии о начале мятежа.

— Не нужно обладать большой проницательностью, — сказал Кемаль, — чтобы понять: республиканская форма правления несовместима с безусловным правлением халифата. Наши враги и халифы могут идти по одному пути и совместно предпринимать различные авантюры, но они никогда не будут в состоянии нанести удара форме правления новой Турции, ее политике, ее мощи…

Это была знаменательная фраза, поскольку в ней он очень четко провел грань между «своими» и «врагами», к которым относил всех, кто собирался идти по одному пути с халифом.

Однако воевать с Кемалем никто из его старых друзей не собирался, и они даже попытались навести с ним мосты.

Но… нельзя примирить непримиримое, и они расстались еще более недовольные друг другом.

Самого халифа Кемаль пока не трогал, не желая «преждевременно будоражить реакционеров и несведущих».

Тем не менее, он все чаще думал об отмене халифата и проведения религиозной реформы.

Новой Турции халифат с его панисламисткой идеей был не нужен.

— Мы — турки, — неоднократно повторял Кемаль, — только турки, и нам эта интернациональная ответственность ни к чему…

Сыграло свою роль и то, что, будучи верным последователем французских республиканцев, Кемаль выступал за разделение церкви и государства и считал ходжей совершенно бесполезными.

В начале февраля Кемаль почувствовал себя настолько плохо, что был вынужден отправиться на отдых в Измир вместе с Латифе.

За последние полгода он изрядно понервничал.

А все началось с того, что находившаяся в мюнхенском санатории бывшая возлюбленная Кемаля, Фикрие, узнала о его женитьбе.

Она поспешила в Анкару.

Встреча была мучительной, и Кемаль с большим трудом отделался от своей бывшей сожительницы.

Что же касается убитой горем Фикрие, то она собиралась уехать в Стамбул.

Перед самым отъездом она решила в последний раз увидеться с Кемалем.

Когда она прибыла в Чанкая, адъютант Кемаля заявил:

— Это невозможно, и вам необходимо заранее договориться о приеме…

Через несколько минут в фаэтоне, на котором приехала Фикрие, раздался выстрел.

Несчастная женщина, не имея сил выносить выпавшие на ее долю страдания, выстрелила себе в голову.

Неприятно пораженный случившимся Кемаль приказал личному врачу сделать все возможное, чтобы спасти Фикрие.

Тот принял все необходимые меры и очень надеялся на ее выздоровление.

Однако Фикрие некстати заболела воспалением легких и умерла.