Без очереди. Сцены советской жизни в рассказах современных писателей

– Я нашел у мамы портрет и спросил: “Это папа?”, а она сказала: “Нет, это Пушкин”.

В какое-то лето наши “Дружки” сменились “Аистами”.

Мы неслись, окруженные счастливыми ветерками, оба без рук, то есть не держась за рули.

– Стой! – Мужик выпрыгнул на дорогу, большой, как дерево.

Он затормозил Мишку и ссадил в пыль, а я, сам тормозя и слезая, немедленно заметил, какие у него опасные, крупные пальцы.

Он зацепился этими пальцами за Мишкино плечо, а другими пальцами хватанул воздух, подзывая пухленького мальчика.

Тот приблизился бессловесно. Мы все молчали, кроме мужика, который улыбался, нависая над Мишкой, покачиваясь и выбивая нетрезвую ноту на его плече, повторяя слово, звучавшее сейчас неприятно:

– Негр, а негр. Можно, негр, тебя мой Васятка потрогает? Потрогай давай, не боись. – Он ухватил мальчика за ручку и притянул ее.

Мальчик вяло коснулся Мишкиного рукава.

Мишка брезгливо вздрогнул.

– А зимой тебе… – мужик дружелюбно ширил улыбку, – зимой тебе холодно, негр? Он чё, по-русски не это? – он перевел улыбку на меня.

Улыбка была влажной и кособокой.

– Отстань! Ты чего пристал? – заголосила прохожая с темным кирпичом хлеба, который она угрожающе подняла повыше. – Иди, Миша! Иди, золотце!

Мишка подхватил велосипед.

– Погоди, – опомнился мужик, – так зимой тебе чё, холодно?

Женщина замолчала, на мгновение побежденная любопытством.

– Да не, в шапке нормально. – И вот уже мы неслись наперегонки, бессмысленно смеясь и отрываясь от рулей.

Впрочем, я никогда не видел их вместе – Мишку и снег.

– Скотина! – Мишка побледнел, будто в его кофейное лицо плеснули побольше сливок, и я понял, что это он про мужика и обиду, которую может только осознал. – А где твой нож? – спросил он обвинительно.

– Дома.

– Надо, чтобы с собой был…

Он круто развернул велосипед:

– Я собрался в Африку.

– Прям сейчас, что ли?

– Почему? Можно завтра. Я туда давно хочу.

– А как?..

– У меня карта… и компас… Пойдешь со мной?

Я не возражал против приключения. Ну, хотя бы до границы. Ведь Том и Гек в любимой книге тоже отправились путешествовать, да и любимая пластинка обещала все лучшее друзьям, бродящим по белу свету.

Время отбытия назначили на десять утра.

На дне моей большой плетеной корзины лежали перочинный нож и яблоко, накрытые свитером. Мишка собрался куда основательнее, с дедовским брезентовым рюкзаком за спиной, который был ему великоват.

Пошли через лес в сторону шума шоссе и снова обсуждали план: будем ночевать в шалаше, есть грибы и ягоды, воровать кур, жечь костры.

На мостике из бревен и железного листа он нагнулся к мелкому ручью, умылся, первобытно фыркая, как бы заранее репетируя каждое предстоящее утро, и вытер руки о волосы. Прислушался к далекому гулу, и, изумляя меня чем-то, чему я не находил названия, вероятно, природной грацией, скрылся в высокой траве, и через миг вынырнул с большим белым грибом.

Гриб полетел в мою корзину.

Так и не понимаю: он его учуял, что ли? Или знал место?

Конечно, я воспринимал наше странствие как игру. Ну да, ушли, но, может быть, всего-то на полдня.

– Не отставай. – Мишка продирался сквозь колючие ветки быстро и упрямо, чуть согнувшись под рюкзаком.

С каждой минутой все больше хотелось отстать. У него был строгий незнакомый вид. Он пах чем-то тревожащим, как теплый пластилин. За деревьями нарастало гудение. Ближе и ближе с шуршащим посвистом мелькали железные тени…

– Миш!

Он недовольно оглянулся, поняв, что я встал.

– Миш, а мы куда?

– А?

– Ну там же дорога.

– Перебежим… – Изогнул бархатистую бровку.

– Погоди, пописаю… – Я отступал за кусты.

– Писай тут!

Этот приказ остался позади. Когда его фигура скрылась из виду, я, хоть и правда хотелось писать, не теряя ни капли времени, на цыпочках заспешил полупризрачной извилистой тропкой. Еще немного, и побежал, не заботясь о хрусте под ногами…

Он догнал меня там, где поваленное дерево торчало черными корнями во все стороны, словно раззявив волосатую пасть. Налетел сзади, больно ткнул пальцем в спину, но сразу отпрянул, загнанно дыша и изучая насмешливыми яркими глазами:

– Я с тобой больше не дружу.

– Да ладно тебе…

– Клянусь сердцем матери!

Это звучало слишком страшно, чтобы возражать.

Дальше мы шли молча. Когда я свернул не туда, он ткнул меня пальцем в бок и жестом, как глухонемой, показал путь. Потом вырвался вперед, и мне оставалось следовать за его рюкзаком.

На нашей улице я первым шагнул к своей калитке и чего-то ждал, чувствуя, как подкашиваются ноги.

– Миша, а гриб?

Теперь съемка была не ускоренной, а замедленной, он удалялся безразлично и плавно, так и не обернувшись.

Больше он со мной не говорил.

Мама восхитилась белым и похвалила за такую находку. Вечером я уплел его с жареной картошкой – гриб слегка горчил. По заграничному радио сквозь помехи читал проповедь епископ Родзянко.

Несколько дней спустя я метал в старые доски забора ножик.

Иногда он вонзался, дрожа, как струна, иногда отпрыгивал в сырую канавку.