Без очереди. Сцены советской жизни в рассказах современных писателей

В переулке, где мы отлюбили,Тишины стало больше и мглы.Постояли, пожили, побыли,Разошлись за прямые углы.И скончался зачатый недавноМиф двуглавый, как отзвук шагов,И родились от нимфы и фавнаТри куплета из нот и слогов.Лист и свист кораблем невесомым

Приземлятся, и след пропадет.Новый дворник в костюме джинсовомУдивительно чисто метет.

(Это ведь песня и в напечатанном виде многое теряет – Дидуров был сильным композитором-самоучкой, хотя предпочитал работать с профессионалами, и эта вещь немыслима без его голоса, без проигрыша-просвиста, элегантно-элегичного, как сентябрьское шатание без дела по местам детских травм.)

А любимое его время суток – это либо душная московская ночь (“Ночь душна, словно слово «душить»”), когда он наконец-то один на улице и оба они, Москва и герой, отдают небу свой жар, пламенеющий избыток, – либо серый рассвет, когда тот же герой торопится к открытию метро, покинув очередную случайную постель. Когда-то у меня на дне рождения (тридцать один?) Дидуров впервые показывал “Блюз волчьего часа”, незадолго до того написанный: вероятно, лучшую из поздних своих песен. Так я и запомнил ее от первого до последнего слова с того раза:

Первый стриж закричал и замолк —Моросит и светает окрест.Поводя серой мордой, как волк,Ты чужой покидаешь подъезд

И глядишь, закурив за торцом,Как из точно таких же дверейВышел он – тоже с серым лицом, —В час волков, одиноких зверей.……………………………………Друг на друга украдкой смотря,Вы неспешно бредете к метро —Там над буквой сереет заряПолусумрачно-полусветло,

Как зрачки у случайных волчих,У волчих безнадежно ничьих,Что делились норой до утра(Без ничьих невозможна игра).……………………………………Тяжелеют и поступь, и вздох…Путь к метро – передых на гону…Будет день, и, пока не издох,Будет новая ночь на кону,

И опять чье-то ложе, как пасть,Заглотнет, чтоб изринуть к утруВ город заспанный, в серую мастьС буквой “М”, что подобна тавру.Это звук самых первых шагов,Это час для бродячих волков,Это шум самых первых машин,Это блюз одиноких мужчин.

Почему Дидуров так любил это время? Потому что душе его было всего вольготнее и уютнее в этот час короткого насыщения, когда вокруг никого; когда он мог тихо посмотреть на мир, не отвлекаясь на вечную свою жажду. А хотелось ему всего и сразу: любви, самоутверждения, славы, элементарно жрать хотелось, поскольку регулярного заработка Дидуров был почти всегда лишен, из “Комсомолки” и “Юности” изгнан, а воровать и спекулировать в силу строгого кодекса чести не мог (правда, любил рассказывать, как во время съемок “Розыгрыша”, к которому сочинял прославившиеся впоследствии песни, учил голодного студента Харатьяна тырить из магазина плавленые сырки). Сам же называл себя в одной поэме – “живоглот-поэт”. Но вот дидуровский парадокс – если о счастье он пишет почти всегда умилительно, нежно, без тени насмешки, то вечную свою драму неудовлетворенности, ненасытности, обложенности со всех сторон неизменно интерпретирует иронически. Он не боялся, конечно, быть трагиком, умел дворовой стычке придать едва ли не античный пафос, но все это снижал – лексикой, иронически поданной цитатой, внезапным взглядом на себя со стороны.

“Я думаю: «Тебе природа вручила дар – сонет и ода»”. Почему так упорно лезет автор с сонетом и одой в советскую, а потом и постсоветскую мутную взвесь? Но он упорно верил, что другого способа облагородить реальность нет. Одическая традиция выжила благодаря ему. Да ведь и Бродский – того же корня; самоучкам вообще присущ пафос, они серьезно относятся к жизни, и именно от них чаще всего остаются шедевры.