Битва за Рим

После этого мы разошлись. Его войско развернулось по команде «кругом!», демонстрируя отменную выучку, и ушло. Я вернулся в Рим. Всю ночь, отцы, внесенные в списки, я размышлял. Вы хорошо меня знаете, с давних пор. Я не слыву человеком мягким, готовым входить в чужое положение. Но я вполне способен отличить редьку от быка! Истинно говорю вам, отцы-сенаторы, вчера я видел быка. Быка с остро наточенными рогами, дышащего огнем. Мое обещание Квинту Поппедию Силону не было пустыми словами! Я сделаю все, что в моих силах, чтобы добиться от сената и народа Рима прав гражданства для всей Италии!

Сенаторы загудели, многие уставились на великого понтифика Агенобарба в изумлении, многие отметили, как резко поменял свою позицию этот человек, прославившийся своей несговорчивостью и нетерпимостью.

– Следующее заседание состоится завтра, – сказал Секст Цезарь с довольным видом. – Пришло время снова искать ответ на этот вопрос. Два претора, отправленные в поездку по Италии по инициативе Луция Марция, – Секст Цезарь важно кивнул на пустое кресло Филиппа, – еще не вернулись с донесениями. Придется поставить вопрос на обсуждение. Но я хотел бы, чтобы первыми высказались по данному вопросу те, кто в последнее время уклоняется от этого, в особенности мой коллега-консул и претор Квинт Сервилий Цепион.

Назавтра оба они явились, зная все подробности отчета Агенобарба; тем не менее, на взгляд Друза, принцепса сената Скавра и всех остальных, заждавшихся эту парочку, выглядели они безразличными. Гай Марий с неясным для него самого тяжелым предчувствием озирал лица присутствующих. Сулла не пропустил ни одного заседания с тех пор, как Друз стал народным трибуном, однако помощи от него не было; после смерти сына он совершенно замкнулся, даже к своему предполагаемому коллеге по будущему консульству Квинту Помпею Руфу он был равнодушен. Он сидел и слушал с бесстрастным выражением лица и уходил, лишь только заседание объявлялось закрытым. С тем же успехом он мог бы вообще исчезнуть с лица земли. Но он, по крайней мере, голосовал за сохранение законов Друза в силе, поэтому Марий по-прежнему числил его в своем лагере. Катул Цезарь выглядел огорченным, что объяснялось, по-видимому, отступничеством прежнего его верного союзника великого понтифика Агенобарба.

Присутствующие зашевелились, и Марий встрепенулся. В октябре фасции полагались Филиппу, поэтому сегодня в кресле сидел он, а не Секст Цезарь. Он принес какой-то документ, который не стал доверять секретарю. После завершения формальностей он встал и заговорил первым.

– Марк Ливий Друз, – произнес он четко и холодно, – я хочу зачитать собранию нечто, превосходящее значением мнимое вторжение твоего лучшего друга Квинта Поппедия Силона. Но прежде, чем я начну, пусть все сенаторы услышат от тебя самого, что ты здесь и все слышишь.

– Я здесь, Луций Марций, я все слышу, – отозвался Друз столь же холодно и четко.

На взгляд Гая Мария, не отрывавшего глаз от Друза, тот выглядел ужасно уставшим. Казалось, он давно исчерпал последние силы и таскал ноги одним усилием воли. За последние недели он исхудал, щеки ввалились, глаза тоже, вокруг них залегли угрюмые тени.

«Откуда это чувство, будто я – раб на каменоломне? – ломал голову Марий. – Почему я на грани срыва, откуда эта тревога, этот страх? Друз не обладает моей силой духа, моей несокрушимой уверенностью в собственной правоте. Слишком он привержен справедливости, слишком благоразумен, слишком склонен видеть обе стороны любой проблемы. Они прикончат его – если не физически, то морально. Почему я раньше недооценивал исходящую от Филиппа опасность? Почему не видел его хитроумия?»

Тем временем Филипп развернул свой лист бумаги и, держа его перед собой обеими руками, начал:

– Я обойдусь без предисловий, отцы, внесенные в списки. Делайте свои выводы. Вот что здесь написано: «Клянусь Юпитером Всеблагим Всесильным, Вестой, Марсом, Солнцем и Землей, богиней Теллус, богами и героями, породившими народ Италии и помогавшими ему в борьбе, в том, что враги и друзья Марка Ливия Друза будут отныне и моими врагами и друзьями. Клянусь жизнью, детьми, родителями и своим достоянием в верности Марку Ливию Друзу и всем тем, кто приносит такую же клятву. Если благодаря законам Марка Ливия Друза я получу римское гражданство, то клянусь, что Рим станет единственной моей родиной, а я до своей смерти буду клиентом Марка Ливия Друза. Эту клятву я передам как можно большему числу италийцев. Я буду верен своей клятве, и да зачтется мне это. Если я нарушу ее, то пусть лишусь жизни, детей, родителей и достояния. Да будет так. Торжественно клянусь».

Никогда еще сенат так не замирал. Филипп переводил взгляд со Скавра, разинувшего от удивления рот, на свирепо скалящегося Мария, с поджавшего губы Сцеволы на побагровевшего Агенобарба, со съежившегося от ужаса Катула Цезаря на удрученного Секста Цезаря, со смятенного, оцепеневшего Метелла Пия Свиненка на ликующего Цепиона.

Потом он уронил левую руку, шлепнув себя по бедру, и от этого шлепка вздрогнула половина сената.