Битва за Рим

– Но твой отец – деловой человек, – возразил Цицерон. – Когда он станет сенатором, ему придется свернуть все свои дела, оставшись только землевладельцем.

– Не беспокойся, свернет! – с горечью сказал молодой Тит Помпоний. – У него есть я, мне еще нет двадцати лет, а на моих плечах уже лежит бо́льшая часть работы в компании. Честно говоря, я почти не слышу слов признательности! Ему, видишь ли, стыдно заниматься делом!

– Так в чем же тогда твой отец не прав? – не унимался Цицерон.

– Да во всем, тупица! – вспылил молодой Тит. – Ему хочется в сенат! И напрасно! Он – всадник, один из самых влиятельных римских всадников! Не вижу ничего дурного в том, чтобы принадлежать к десятку влиятельнейших эквитов Рима. Он владеет государственным конем, которого передаст мне, все спрашивают у него совета, он обладает большой властью в комиции, консультирует казначеев. Чего ему еще? Нет, ему понадобилось в сенат! Стать одним из болванов в задних рядах, которому даже слова взять нельзя, не говоря о том, чтобы произнести яркую речь!

– Иными словами, он карьерист, – подытожил Цицерон. – Что ж, не вижу в этом ничего дурного. Я сам такой.

– Мой отец и так на самом верху! И по происхождению, и по богатству. На протяжении многих поколений Помпонии состоят в родстве с Цецилиями из ветви Пилия; выше – только патриции. – От рождения принадлежа к всаднической аристократии, молодой Тит не сознавал, как больно ранят собеседника его слова. – Твой карьеризм, Марк Туллий, я еще понимаю. Попав в сенат, ты будешь «новым человеком», а став консулом, пополнишь ряды нобилей. Значит, тебе следует обхаживать всех знаменитых людей, каких только сможешь, плебеев и патрициев. Мой отец – другое дело: для него стать сенатором pedarius

– шаг назад.

– Место в сенате не может быть шагом назад! – повысил голос Цицерон. В последние дни речи молодого Тита стали особенно ядовитыми. До Цицерона дошло: сообщая, что он родом из Арпина, он сразу навлекал на себя поношение, которому подвергался даже самый видный из арпинцев, сам Гай Марий. Раз Гай Марий был италиком, не разумевшим по-гречески, то кем мог быть Марк Туллий Цицерон, если не более образованным вариантом Гая Мария? Туллии Цицероны никогда особенно не жаловали Мариев, пускай представители двух родов и сочетались порой узами брака. Однако, лишь очутившись в Риме, Марк Туллий Цицерон проникся к своему земляку настоящим презрением, как и к месту его и своего рождения.

– Короче говоря, – молвил молодой Тит Помпоний, – когда я стану paterfamilias, то буду довольствоваться долей всадника. Пусть хоть оба цензора упадут передо мной на колени, их мольбы будут тщетны! Клянусь тебе, Марк Туллий, я никогда, никогда, никогда не буду сидеть в сенате!

Тем временем отчаяние Луция Котты росло на глазах. Поэтому никто не удивился, когда при возобновлении заседания комиссии на следующий день стало известно, что Луций Аврелий Котта предпочел удалиться в добровольное изгнание, а не ждать неизбежного вердикта CONDEMNO. Это позволяло собрать бо́льшую часть имущества и ценностей и увезти их с собой; если бы он дождался приговора, то все это конфисковали бы по решению суда и последующая ссылка оказалась бы куда тяжелее из-за нехватки средств.

Время для обналичивания активов было неудачное, потому что в отличие от сената, отказывавшегося верить в очевидное, и от комициев, отвлекаемых Квинтом Варием, деловые люди чуяли неладное и принимали соответствующие меры. Деньги припрятывались, ценные бумаги дешевели, мелкие компании проводили срочные собрания. Производители и импортеры предметов роскоши обсуждали вероятность принятия законов о резком сокращении расходов в случае войны и продумывали переход на потребную для войны продукцию.

Однако не происходило ничего такого, что могло бы уверить сенат в серьезности намерений марсов: никто не сообщал о наступающих армиях, о военных приготовлениях каких-либо италийских племен. Беспокоило лишь одно: Сервий Сульпиций Гальба, претор, отправленный на юг полуострова, никак не возвращался. От него до сих пор не было вестей.

Деятельность комиссии Вария тем временем приобрела размах. Был осужден и приговорен к изгнанию и конфискации имущества Луций Кальпурний Бестия; та же судьба постигла Луция Меммия, отправленного на остров Делос. В середине января к суду был привлечен Антоний Оратор, но он произнес такую блестящую речь в свою защиту и сорвал такие дружные рукоплескания завсегдатаев Форума, что присяжные из осторожности вынесли оправдательный вердикт. Обозленный этим малодушием, Квинт Варий нанес мощный удар: следующим в государственной измене был обвинен сам принцепс сената Марк Эмилий Скавр.

Скавр явился на суд в гордом одиночестве, облаченный в toga praetexta и буквально лучась dignitas и auctoritas. Он бесстрастно выслушал обвинение Квинта Вария (тот неизменно сам выступал обвинителем), зачитавшего длинный список преступлений подсудимого. Когда Варий наконец умолк, Скавр фыркнул и повернулся не к присяжным, а к толпе.