Битва за Рим

Упражняться в военном искусстве на Марсовом поле Цицерон не собирался: год назад он уже попробовал и понял, что ему не хватает быстроты ног, твердости рук, зоркости глаз и присутствия духа. Вскоре после того, как его заставили отрабатывать удары деревянным мечом, он оказался в центре всеобщего внимания. Но это не имело ничего общего с восхищением слушателей, внимавших ему на Форуме, его упражнения на Марсовом поле вызывали лишь хохот. Со временем он стал всеобщим посмешищем. Товарищи потешались над его визгливым голосом, передразнивали лошадиный смех, издевались над обширными познаниями, а стариковская серьезность юноши делала его достойным главной роли в фарсе. Марк Туллий бросил военную подготовку, поклявшись никогда больше не возобновлять попыток. Ни одному пятнадцатилетнему подростку не нравятся насмешки, тем более подростку, который уже грелся в лучах славы и признания старших и считал себя во всех отношениях замечательным.

Не все рождены быть солдатами, говорил он себе с тех пор. Это не трусость. Скорее полнейшее отсутствие таланта к физическим упражнениям. Нельзя приписать это врожденной слабости характера. Мальчишки его возраста глупы, ничуть не лучше животных, они кичатся своим телом, но не умом. Разве не понимают они, что ум будет их украшением долгие годы спустя после того, как тело начнет дряхлеть? Неужто им хочется быть одинаковыми, как гороховые зерна? Что хорошего в том, что можешь поразить копьем самую середину мишени или одним ударом меча снести башку соломенной кукле? Цицерон был достаточно умен, чтобы понимать: мишени и куклы не имеют ничего общего с настоящей войной, которую, окажись они на поле боя, многие из этих малолетних убийц игрушечных врагов возненавидят.

На следующее утро он завернулся в свою toga virilis и отправился в дом Гнея Помпея Страбона, располагавшийся на Палатине, с той стороны, которая выходила к Форуму. Когда он увидел сотни людей, толпившихся в ожидании приема, он пожалел, что с ним не было отца. Мало кто узнал в нем восходящую звезду ораторского искусства, и никто с ним не заговорил. Постепенно его оттеснили в самый темный угол обширного атрия. Там он простоял несколько часов, наблюдая, как редеет толпа, и ожидая, когда кто-нибудь спросит, по какому он делу. В те дни в Риме не было человека важнее, чем новый первый консул: все хотели засвидетельствовать ему почтение или просить о милости. К тому же у него была громадная армия клиентов, все пицены. Цицерон и не подозревал, что в Риме живет столько пиценов, пока не увидел огромную толпу в доме Помпея Страбона.

В атрии оставалась какая-то сотня человек, и Цицерон уже надеялся попасться на глаза одному из семи секретарей, когда к нему подошел юноша примерно одних с ним лет и, прислонившись к стене, начал его оглядывать. Кареглазому Цицерону еще не случалось видеть таких красивых глаз, как те, которые скользили по нему холодным бесстрастным взглядом, изучая с головы до ног. Эти широко распахнутые глаза словно бы постоянно удивлялись, цветом они были как небо в ясный день, и такие живые, какие нечасто доводится встретить. Золотистые вихры падали на широкий лоб. Ниже этой забавной копны было свежее, довольно нахальное лицо, в котором не угадывалось ничего римского: губы тонкие, скулы широкие, нос вздернутый, подбородок неправильный, а кожа розовая и веснушчатая. Ресницы и брови юноши были такими же светлыми, как волосы. Тем не менее лицо было приятное, а улыбка, которой юноша наградил его, закончив изучать, оказалась такой располагающей, что Цицерон был покорен.

– Кто ты такой? – спросил юноша.

– Марк Туллий Цицерон-младший. А ты?

– Я – Гней Помпей-младший.

– Страбон?

Помпей-младший беззлобно рассмеялся:

– Я что, косоглаз, Марк Туллий?

– Нет, но разве не принято носить отцовский когномен?

– Не в моем случае, – ответил Помпей. – Я собираюсь сам заслужить себе прозвище. И уже знаю какое.

– И какое же?

– Великий.

– Ну это уж слишком, тебе не кажется? «Великий»! – хихикнул Цицерон. – К тому же сам себе ты не можешь дать прозвище. Его дают люди.

– Знаю. Мне дадут.

Цицерон и сам был о себе высокого мнения, но от самоуверенности Помпея у него перехватило дух.

– Что ж, удачи! – только и сказал он.

– А ты зачем здесь?

– Я назначен к твоему отцу контуберналом.

– Клянусь Поллуксом! – присвистнул Помпей. – Ты ему не понравишься.

– Почему?

– Потому что ты слабак. – Глаза Помпея смотрели без всякого выражения, от дружелюбия не осталось и следа.

– Может, я и слабак, Гней Помпей, но вот ума мне не занимать, – отрезал Цицерон.

– Ну, этим моего отца не удивишь, – ответил Помпей, самодовольно оглядывая свое ловкое, крепко сбитое тело.

Эти слова остались без ответа. Цицерон застыл в безмолвной тоске, его вновь окатило волной такого глубокого уныния, которое редко настигает людей и вчетверо старше. Он сглотнул, уставился в пол и хотел только одного: чтобы Помпей поскорее ушел, оставив его в покое.

– Однако это не повод хандрить, – резко сказал Помпей. – Вдруг ты окажешься настоящим львом с мечом и щитом? Вот это бы ему понравилось.