Четыре безумия. Клиент Шекспира

– Вопль Генриха Рихтера в сцене ослепления все еще звучит у меня в ушах, – произнесла, резко повернувшись к Ульмеру, дама в красном платье и двойном жемчужном ожерелье на шее. Это была Хильда Нойс, одна из тех женщин, которых экономическое положение их семей освободило от пут и условностей «духа времени». Самостоятельность и надменность – осознание того, что она уже обладает всем необходимым, равно как и того, что желающие обладать ею могут, должны и непременно добьются этого только по ее воле – придавали ей властность в общении с мужчинами. Образованная, красноречивая, отважная. Дерзкая. Привлекательная, желанная, она была прототипом женщины предстоящего времени. Фридрих Ульмер был пожилым господином, уважаемым и почитаемым многолетним другом ее родителей. Он был раздражителем, камешком в ботинке для ужасно любопытного окружения, а ее внимание привлекал разговорами, которые ей следовало бы вести со своим отцом. Физического влечения в их общении не было. В плотском они не нуждались. Хильда находила любовников в среде молодых людей искусства. Секс и время от времени сеансы морфия, ничего более. После поцелуев и неловких прикосновений оставалась пустота. Не было ничего. В том числе и любви. Уважение, долгие разговоры об искусстве – о творческой лихорадке, поэтической беспомощности, мифологическом бессмертии – и все, а согласованность и столкновение мнений доставалось Ульмеру.

– Я, дорогая Хильда, не могу забыть, как Шнайдер в сцене на пустоши, стоя на авансцене почти среди зрителей, так что в глазах его ясно читалась белизна сумасшествия, призвал скрипучим воплем все виды безумия в этот мир, где шатаются и рушатся основы уважения, – продолжил критик, проходя в залу приемов. Там избранная публика дожидалась актеров.

Было весело. Все расхваливали спектакль. Успех был очевиден. Когда Йоца Савич и фон Перфаль, режиссер и директор театра, обнявшись, вошли в залу, раздались аплодисменты. Дружные и долгие. Искренние.

– Поздравляю, господин Савич. Отличная работа! – произнес Ульмер. Пожал режиссеру руку и слегка поклонился.

Хильда, неизвестно в который раз стянув с ладони красную перчатку, послала ему воздушный поцелуй.

Официанты захлопали пробками шампанского.

Кто-то крикнул: «Актеры пришли, сир!»

Внимание присутствующих, словно стая перепуганных птиц, перелетело с одного конца богато и со вкусом украшенной залы на другой.

– Довелось ли Стану Мурари хоть раз пережить такой триумф? Могли представить его артисты, игравшие из вечера в вечер за пару грошей и стакан вина, что слава художника может выглядеть вот так? Мог ли мой земляк, Йован Кнежевич Цаца из Вранева, который всю свою жизнь посвятил театру, пытаясь создавать и поддерживать многочисленные театральные труппы и страдая от их распада, представить, что актеров можно так любить? Уважать. Могли ли те виртуозы импровизации и верные почитатели законов профессии предположить, что когда-нибудь смогут сесть за торжественный стол, накрытый в их честь? И чтобы меня, Йована Савича, серба родом и гистриона в душе, прославляли здесь за то, что я, не знавший их игры, открыл для людей пространства страсти и почувствовал горький осадок их вечного страдания? – тихо, едва шевеля губами, говорил Савич, словно произнося молитву, освобождающую его душу и сердце.

Он видел, как к нему направляется профессор Риль из Мюнхенского университета, за ним родственница жены Савича, оперная дива Ганна фон Брукманн, историк театра Рудольф Жене. Режиссер из Вены Герман Бар. Толкучка вдруг стала невыносимой. Гул голосов завораживал. Музыка наяривала польки. Смех порой заглушал музыку. Вильгельм Шнайдер, окруженный многочисленными почитателями, не мог поднести бокал к губам. После успешных премьер коктейли бывают самыми веселыми. Мало кто спешит домой, многим хочется подольше побыть с актерами, высказать свое мнение, похвалить артистов, режиссера, оставить отпечатки своих пальцев на кубке триумфатора.

Савич был любезен.

«И чем я, и кем только ни был – Бог весть! – пред тем, как возникнуть таким, как я есть», – пронеслись у него в голове строки, сказанные участником «битвы деревьев»[10]. Внезапно он почувствовал омерзительную усталость и неодолимое желание побыть в одиночестве. Направляясь к выходу из залы, пробиваясь сквозь толпу, он услышал, как кто-то окликнул его. Останавливаться не захотелось. И обернулся он, только выйдя из залы.

Перед ним стояла Анна Дандлер.

– А что же Корделия? Любить и молчать – сказала актриса, и громко, соблазнительно рассмеялась. Ответа она не ожидала. Просто хотела еще немного, еще мгновение побыть рядом с ним.

– Мне пора, Анна. Я устал.

Савич схватил ее за руку. Посмотрел в большие карие глаза.

Анна была пелагической богиней, сестрой Бела, которую итальянцы звали Перена, или Вечная. Шумеры этим именем называли небо, а знаток или педантичный исследователь британского фольклора мог обнаружить ее под именем Черной Аннис из Лестера, проживающей в горах Дэйн. Говорят, что она была колдуньей и имела привычку пожирать детей.

– Вечная Анна, – произнес вслух Савич.