Четыре безумия. Клиент Шекспира

Пришлось остановиться. Кроны двух низкорослых шелковиц были ненадежной защитой для людей и коней от проливного дождя.

– Дальше придется через поле, по дороге не проехать, – сказал Мурари. Он припомнил, как однажды с этого холма, всего на два-три метра возвышавшегося над полями, смотрел на залитые солнцем колокольни церкви Марии Магдалины в Беодре. Две башни с золотыми куполами для двух братьев Карачони, Лайоша и Ласло.

– Туда опасно ехать, шеф. Много ям, колесо можно сломать, да и перевернуться. Там песок есть, но и настоящие живые болотца встречаются. Шеф, лучше забраться под повозку и так дождь переждать. И кони волнуются, гром их пугает. Что это за лето, все в воде потонуло! Что это за день, который к ночи катится! О, Боже мой! Пораскинь мозгами, шеф, – запричитал Толстячок. Он уже не дремал, хотя и закутался в тряпки. Выпрямился на козлах и крепко ухватился за вожжи.

Симона и Магда тихо напевали:

Ах, ирисы, милые цветочки,

Синие цветочки, прям как голубочки.Вот нарву я вас братцу своему…

– Своею жизнью играл не раз я на войне с врагом, и снова для тебя играю ею! – перекрикивал Мурари гром и шум ливня.

Никто не услышал верного Кента.

Симона перестала играть.

Музыка растворилась как дым.

Дар Господень превратился в его бешенство. Это было громогласное объявление чего-то. Предчувствие. Люди привыкли к элементарной непогоде, почти равнодушно пожимают плечами и примиряются с судьбой, не подозревая, что она может превратиться в нечто трагическое. Они терпят промокшие башмаки, замерзшие ноги, мокрую кожу, грязные руки, грязь под ногтями, прогнившую одежду, полагая, что ненастье пройдет и река не разольется катастрофически, что не начнутся оползни, а земля не разверзнется и не поглотит дома и людей.

– Люди станут носиться, не сходя с места, начнут разговаривать с отсутствующими, будут слышать молчащих, – бормотала Симона, надевая кожаный жилет и водружая на голову шляпу с пропеллером наверху.

Стан Мурари не слушал ее. Его лицо казалось бронзовым. Он вспомнил, что когда-то играл в одном эпизоде пьесы Шекспира, правда, названия не помнил, но в память врезались слова режиссера о том, что для этого писателя характерно, что «природа реагирует грозой, когда поступки людей становятся невыносимо чудовищными».

Он посмотрел в направлении цели путешествия, которую невозможно было разобрать на фоне чернильного неба.

– Вперед, артисты! – крикнул он, и потянул коней за узду по высокой траве.

Ночь сердца Анны Дандлер

Это была ночь, в которой Анна Дандлер стала актрисой.

Отважная и справедливая Корнелия. Великий триумф искусства, о котором она мечтала с детства, с того момента, когда увидела на площади Аугсбурга Ганса Вурста…

– Отвратительный паяц, тетя Гедвига, – громко сказала Анна.

– Ганс Вурст? – спросила тетя десятилетнюю девочку.

– Он! – со злостью произнесла она и побежала с площади, желая как можно быстрее уйти от толпы, которая громко восторгалась ярмарочным шутом.

– Почему этот комедиант кажется тебе несимпатичным? – поинтересовалась молодая женщина, на ночном столике которой восьмилетняя Анна находила книги Гете, Шиллера, немецкие переводы Достоевского, графа Толстого, Шекспира и еще каких-то британских поэтов.

– Ведет себя как свинья, и это – перед людьми, на сцене, на этом дивном месте, с которого артист должен завоевывать сердца людей, делать их добрыми и благородными, – ответила девочка.

– Ты и вправду так думаешь?

– А разве не видишь, Гедвига, что он рыгает как пивовар Мюллер, плюет вроде нашего кучера Арнольда, испускает непристойные звуки и лжет, лжет, лжет… А вы, ты и моя мама, говорили мне, что вести себя таким образом недостойно и грубо, – продолжила Анна со слезами на глазах. Она злилась из-за того, что люди с такой легкостью теряют достоинство. И Гедвига Полачек впервые видела маленькую Анну такой злой. Такое поведение удивило ее, но еще больше заинтересовала зрелость, с которой воспринимала девочка происходящее вокруг нее.