Четыре безумия. Клиент Шекспира

Умный Джорджевич знал, что Кнежевич много сделал для сербского театра и национального пробуждения, его заслуги очевидны. Но народ знал, что Цаца в тяжкие времена часто упрямится и куражится перед злобной государственной администрацией, что он неожиданно исчезает и возникает вновь, организует труппы и руководит ими, играет и режиссирует, не только ради себя, но из огромной любви к театру. Театр был для него единственным смыслом жизни. Но наступает момент, когда время начинает переигрывать, счастье изменяет вам, как зарвавшемуся игроку. Твое время проходит. Минует слава. Новое время растаптывает старые легенды, и брошенный всеми художник остается с носом. В такой судьбоносный момент все труды человека, его великие и неповторимые идеи, прекрасные желания и гипотетические творческие возможности просто тают, исчезают, как тяжелые запахи грязи весной, или же перебегают на другую, более успешную сторону. Все, что ты делаешь, в один прекрасный момент становится дурным, никому не нужным. Вредящим общему делу. Конечно, трудно уловить этот момент, хорошо подготовиться к нему, как к ненастью, смягчить этот жесточайший удар. В такое мгновение особенно трудно приходится искреннему адепту своего дела, а актер и руководитель труппы Йован Цаца Кнежевич был истинным гистрионом и ангелом сербского театра.

– Что скажешь, побратим?

– Я спрашивал тебя, Йован, что будет с Кнежевичем и его театральной труппой, – повторил Даничар.

– Эх, Джордже, Джордже. Он, милый мой побратим, давно уже ушел в прошлое, – ответил Джорджевич.

Мальчик, который никогда не станет актером

Юный Момчило Радойчин, которому не суждено стать актером, терпеливо ожидал в указанном месте и в указанное время, но Стан Мурари и его труппа так никогда и не появились в Беодре.

Дождь лил два дня и две ночи. Достаточно долго для того, чтобы забыть о гораздо более важных вещах, нежели об объявленных гастролях бродячего театра в селе, утонувшем в болотах Паннонии.

5

Когда все станут хрюкать своими свиными сердцами, последними, кто глянет на все это человеческими глазами и почувствуют человеческими сердцами, станут те, кто не чуждается опыта, накопленного искусством.

Данило Киш

Александр сидел в кафе «Байлони».

Заказал лимонад и вытащил из кожаной сумки авторучку и черную тетрадь. И начал писать.

Однажды утром я проснулся директором театра, а мое прошлое осталось во мраке декабрьской паннонской ночи. Для Белграда я был человеком без биографии. Перепуганный народ, живущий в этом городе, не признает то, что возникает вне его хорошо защищенных стен. Но широкие рвы и высокие, прочные кирпичные стены не охраняют ничего стоящего, кроме многочисленных пузырей самолюбия.

Об этом, увы, я узнал много позже.

До этого открытия я познакомился с силой ударов и многочисленными оскорблениями из-за неосторожного нарушения территориальной целостности.

Лило со всех сторон.

Гремел гром.

Я точно знал, что все это вскоре станет вчерашним днем.

Пока человек тащит груз невзгод, он должен или быть счастливым, или пропасть.

Александр отложил ручку.

– Что же выбрать? Как быть счастливым и счастливо пропасть? – произнес он тихо, но его голос раздался как в опустевшей церкви. Кафе тоже было пустым.

День утекал как вода меж пальцев.

Идя по Бранкову мосту, он вновь задумался о счастливой пропасти. На месте, с которого Бранко Чопич бросился в невозврат, остановился и коснулся рукой холодной металлической ограды. Осторожно, почтительно, как касаются надгробного камня на могилах покойных друзей.

Опять хлынул дождь, и ветер, напоенный запахами банатского болота, ударил его в лицо. Река превратилась в синюю шершавую ленту.

Он поднял воротник пальто и отправился домой.

Не спеша. Время стало его союзником.

Взгляд Александра касался желтых огней городского рассвета.

Мимо него проносились полупустые троллейбусы.

Зазывали пестрые витрины магазинов.

– Секрет жизненного успеха не в том, что человек делает то, что ему нравится, а в том, что ему нравится то, что он делает, – сказал Уинстон Черчилль.

Он взглядом поискал его.

Молчаливые люди походили на тени.