Четыре безумия. Клиент Шекспира

Той ночью, когда перед ней преклонились даже те, кто всегда сомневался в ее таланте – кто спрашивал во весь голос (так, чтобы и она услышала): «Кто такая вообще эта девочка?» «Откуда она в Дворцовом?» «Неужели с улицы заявилась?» – и вертели головами, осуждая «непродуманное и скороспелое решение режиссера», запускали в кулуарах прилипчивые и лживые слухи, открыто презирали ее и оскорбляли за спиной – Анна должна была ощутить счастье, но не почувствовала ничего.

Несостоявшаяся любовь уничтожила желание наслаждаться триумфом в искусстве.

Всю жизнь она старалась продемонстрировать свой актерский талант. И теперь, когда эта борьба завершилась оглушительной победой над завистниками, когда все, в чем ее обвиняли, за что подвергали критике, когда весь этот неимоверный груз свалился с ее плеч и кошмары рассеялись в лучах пришедшей славы, все это стало для нее неважным.

– Вы дали жизнь мне, добрый государь, растили и любили. В благодарность я тем же вам плачу: люблю вас, чту и слушаюсь… – тихо произнесла она реплику Корделии. Молнии все еще продолжали украшать ночъ сердца,

в которой Люцифер, самый красивый из всех ангелов, хотел убить Адама. Библейский ливень обрушивался на землю.

– Анна, как ты насчет еще одного бокала шампанского? – спросил шармантный Рудольф Фукс, непрерывно принимавший комплименты за блистательное исполнение роли «развратного бастарда» Эдмонда.

– Нет, дорогой Рудольф, этой ночью всего было слишком много, так что пусть она поскорее закончится… – сказала Анна.

На темном полотне неба за ее спиной сверкнула еще одна молния.

Храм сербской талии

– Наконец-то, после стольких попыток открывается храм сербской Талии, и если нас не обманет сладостная надежда, и его никогда не закроют, то в Новом Саде он обоснуется на постоянном фундаменте, – с восторгом произнес Джордже Попович Даничар.

– Не торопись, Джордже, труппа Кнежевича вовсе не уверена в стабильности. Репертуар, следует признать, весьма корректный, особенно в смысле наших национальных интересов, но таланты Цацы как организатора, особенно в отношении финансов, просто катастрофические, – возразил Йован Джорджевич.

– Патриотически настроенные жители Нового Сада сумеют оценить значение народного театра для развития и укрепления национальных чувств и ревностно будут способствовать существованию этого общества, чтобы на его основе и по опыту иных народов создать сербское национальное театральное искусство, – продолжал с восхищением говорить Даничар.

Джорджевич раскурил трубку, предварительно набив ее желтым табаком. Веселый дымок герцеговинского табачка быстро наполнил комнату. Он посмотрел в затуманенное окно. Зима наступила неожиданно быстро. Кроны деревьев побелели от холода. По синему Дунаю неслось ледяное крошево, а кирпичные стены Петроварадинской крепости покрылись жемчужно-серой патиной инея. Улицы опустели.

– Зажги, пожалуйста, лампу, Джордже.

– Сей момент, – откликнулся Даничар. – Не обессудь, но я настаиваю, что это – великое дело. Основать театр и поддерживать его, чтобы жизнь его не оборвалась слишком быстро.

– Да, конечно, Джордже, мы завершим это важное дело ради нашего народа и культуры, но без Кнежевича, – редактор «Сербского ежедневника» был настроен решительно.

– Как же это, братец Йован, без Цацы Кнежевича? Он ведь ваш друг, не так ли? И мне он друг! И народ его любит. Артисты его обожают. Он обладает огромным европейским опытом, но сербский театр ему милее всех прочих, – продолжал Даничар.

Джорджевич сел за письменный стол, открыл ящик, вынул из него и протянул своему другу и сотруднику желтоватый лист с красной печатью, сверкающей в огоньке свечи как медаль.

Он не стал дожидаться, пока Даничар прочтет текст, и сразу объяснил ему:

– На заседании Управляющего комитета Сербской читальни основан Первый сербский профессиональный театр. В него записались многие артисты Цацы. Отличная труппа. Отличная.

– А Йован Кнежевич?