Четыре безумия. Клиент Шекспира

– Это так, моя дорогая Анна, но ты должна знать, что проблема вовсе не в этом паяце Гансе Вурсте, потому что всегда найдется какой-то третий или пятый Ганс Вурст, который отвратительно рыгает и бесстыдно обманывает народ. Проблема – это именно народ, который стоит перед импровизированной сценой, смеется над глупыми шутками, радуется неприличным выходкам и восторгается нескончаемой ложью. Народ, моя Анна, не желает меняться, народу нравится, когда его обманывают, не дают глотнуть чистой правды, морочат головы глупостями и любезными словами, потому что красноречие всегда ведет к размягчению ума. Трудно быть мудрым и отважным, потому что для этого надо прилагать усилия и рисковать. Разоблачить обман можно, это легко сделать, но приятнее наслаждаться теплой водицей обмана, чем сталкиваться лицом к лицу с действительностью, в которой мы, с размягченным умом и полной незаинтересованностью, тонем, неумолимо исчезаем в живой грязи. Дорогое мое дитя, наши жизни все равно что смерть в снегу. Тихое, сонное исчезновение в гансвурстовском обмане, прекрасная смерть, без боли и страданий. Исчезновение в белизне. Ганс Вурст вроде анестетика, он заставляет нас терпеть со смехом, погибать неслышно, – говорила тетя Гедвига, на одном дыхании, без горечи, но с отчетливым презрением к тому, куда уводит уличный фарс.

Анна смотрела на нее широко открытыми глазами. Она не могла скрыть удивления. Девочка не совсем была уверена в том, что понимает все сказанное любимой тетей Геди, но ей казалось, несмотря на некоторые непонятные слова, что полностью разделяет сказанное.

– Тогда я и решила стать актрисой, – сказала она Савичу тогда, в Зальцбурге, когда они пили в кафе вино и позволяли утреннему солнцу выдавить остатки ночи из наезженной уличной колеи.

– Чтобы победить паяца? – спросил Савич.

– Чтобы победить очарованную глупостью толпу, – ответила Анна Дандлер.

Выслушав этот храбрый и уверенный ответ, Савич понял, что перед ним сидит Корделия, душа, сердце, искусство сцены существует в ней ради истины, морального закона и звездного неба.

Анна помнила пугающую риторику тети Гедвиги, триумф лжи Ганса Вурста на переполненной площади, первую любовь и парня Ивана, молодого русского парня из царского Питера, который хотел стать знаменитым пианистом, и прекрасные синие глаза Савича, в которых она одной мартовской ночью так легко утонула, как в теплом жемчужном море. Вынырнув, она оставила в глубине мерцающую скорлупку своей прежней жизни. Она поняла, что в ту грозовую ночь в Королевском дворцовом национальном театре, впитав все добродетели и страхи Корделии, триумфально стала актрисой. Она опиралась на перила французского балкона, с которого открывался вид на Мюнхен, о котором мечтала девушкой и в который попала, ведомая талантом, но и с тяжелым наследием, висящим на шее практически каждой молодой актрисы в виде ярма с надписью: la femme varie[12].

Камнем, скалой, на которой зиждется ее искусство, стал средний класс, из которого она вышла и который был ее союзником в упрямстве, личной упорности, в вере и уме, но и в свете абсолютной истины, которая вела ее вперед. У нее было долгое веселое детство и молодость. Хорошая школа. Свобода выбора.

Приключение с Йованом Савичем, режиссером Королевского придворного национального театра в Мюнхене, в сущности, не было аферой, потому что кратковременная связь не была продуманным шагом. Это была страсть. И влечение. Удовлетворенное желание не угасло той ночью в Аугсбурге после долгого и страстного свидания, но превратилось в настоящую красоту. Обратилось в постоянное стремление, ожидание новых встреч, разговоров, слов, прикосновений, обещаний…

Она любила этого человека. Искренне, открыто. Она не думала, что за этим кроется нечто большее. Она любила Савича не из-за его славного искусства, значительных достижений в театре или его силы, не из-за скуки, разъедающей ее душу. Причиной ее страсти было не одиночество и не неясное женское стремление. Она любила его, потому что необузданное желание было сильнее любого другого обманчивого счастья. Она не боролась со своими чувствами, хотя понимала, что нет такой силы, которая может уберечь стеклянный шар, наполненный страстью, от падения. Упав, он расколется на миллион осколков. Да, она знала, что это мгновение наступит, что ужасающий грохот, с которым он разобьется на осколки, нанесет ей множество ран, но верила, что в ней, в ее сердце и воспоминаниях останется все, что принесло это знакомство, прикосновения, взгляды, слова… Но больше не будет его голоса, останется только какая-то нежная мелодия, станет возбуждать не его запах, но аромат розовых лепестков, она не ощутит более прикосновения его губ, хотя теплая кожа помнит его… Чудо любви никуда не исчезает, просто меняется ее агрегатное состояние, выбирая то, которое будет длиться бесконечно.