Четыре безумия. Клиент Шекспира

«Не бывает искусства без удовольствия», – утверждал Бото Штраус. Он смеялся с обложки, выставленной в витрине книжного магазина напротив небоскреба «Белградчанка». Александр не был настроен на беседу, но понимал, почему этот талантливый драматург говорит это – на его широком лбу отчетливо просматривалась глубокая морщина удовольствия мира. Клеймо, возникшее в результате радости творчества.

– Пошли, суровый мир, – тихо произнес Александр.

Ресавская улица была пуста,

дождь превратился в снег,

стук колес трамвая номер семь исчез в ночи,

наверное, возобладала бы ледяная тишина, если бы кто-то с балкона на втором этаже,

украшенного красными лампочками,

не продекламировал страстно:

Не ждите от меня ни капельки стыда,Ни сожаленья: вы в сравнении со мнойБездушны были, вы мои надеждыРазбили на куски, и потомуМоею местью станет милосердье.

А жизнью моей – стыд. И в том стыдеЖить будет вечно мое безумье…

ТОМУ, КТО ДОЛЖЕН УМЕРЕТЬ, НЕЧЕГО СКАЗАТЬ ОСТАЮЩЕМУСЯ ЖИВЫХ. ЭТО БУДУТ ПУСТЫЕ СЛОВА.

У СМЕРТИ НЕТ ЯЗЫКА. У НЕЕ ЕСТЬ ТОЛЬКО ХОЛОДНОЕ ДЫХАНИЕ, ОТ КОТОРОГО ВСЕ УВЯДАЕТ

Когда Йован пришел домой, Луиза спала.

Он не захотел будить ее.

Тихо разделся, умылся и надел ночную рубашку.

На мраморном столике с ее стороны кровати его ждал подарок. Коробка, упакованная в золотую бумагу и перевязанная широкой красной лентой. Он взял подарок и подошел с ним к окну. В щель между тяжелыми портьерами из пустой улицы стыдливо проникал свет. Он снял ленту, разорвал бумагу. Открыл коробку. Пальцы почувствовали холодное касание шелка-сырца. Однажды он держал в руках веер, сотканный из нитей японского шелка. Казалось, что держит в руках облако.

Он вынул ткань из коробки. Это был платок цвета гнилой вишни. На картонке черными чернилами было написано – навечно.

Конец

Клиент Шекспира

Дно исчезнувшего моря

Автомобиль рассекал весенний воздух, скользя по серому асфальту к кордону только что выбросивших первые листочки тополей, которые, словно надежный строй необычного войска, тянулись по обеими сторонам широкой дороги. Шоссе разрезало долину. Необозримые прямоугольники полей – черные словно табачная смола в мундштуке, бледно-серые, кремовые, изжелта-красные, похожие на упавшие костяшки домино, совсем как разноцветные картонки в детской игре «Собери картинку» – тянулись в бесконечность к отчетливо видимой, но непостижимо лживой линии горизонта, чтобы там, там, далеко, за той чертой, за тонким хирургическим швом, связующим землю с небом, упасть и исчезнуть в невидимой глубокой пропасти, что поглотила мир.

Светлое студеное небо. Под ним – земля. Черная. Жирная.

Она была дном давно исчезнувшего Паннонского моря, которое прежде было гигантским Паратетисом, а потом сенонским, кретицийским, мелким триарским морем…

Через несколько тысяч лет механизмы, добывающие глину для изготовления кирпичей, поддевали скелеты огромных рептилий, мамонтов и гигантских акул, гигантские окаменелые стволы, из которых когда-то изготовляли примитивные плоты, фундаменты домов и укреплений; плуги пахарей выворачивали керамические сосуды, горшки и железные сабли, сломанные форштевни и кили, треснувшие мачты, изъеденные червями сундуки, набитые серебряными монетами и золоченой посудой, скелеты рабов, воинов, гребцов и матросов…

Вдруг он почувствовал отвратительную вонь воды. Слои смрада. Запах грязи, соли, ила…

Паннонское море развеяла кошава, этот дикий ветер, вершитель, без разбора останавливающий и косящий войска и народы своим огромным, злобным и острым лезвием. Море стало озером, окаймленным скалами Карпат, но и оно пересохло, обманутое лживыми байками про вечный ток огромных и вроде бы бескрайних рек, которые, тоже очарованные далями, исчезли, будто их никогда и не было в том ландшафте, который терпеливо, упрямо, не сдаваясь, совсем как нелюбимая молодая жена, с годами ставшая достойной уважения супругой, превратился в бескрайную равнину.

Равнину между мощными реками.