Четыре безумия. Клиент Шекспира

Он ненавидел упрямых людей. Тех, кто недостаток таланта, знаний, остроумия компенсирует хлопотливостью и самопожертвованием, не глядя на препятствия, не боясь поражений, новых попыток… Он презирал их, но в темных глубинах души по сути восхищался ими, поскольку сам не обладал такими особенностями, этими, как говорят футбольные знатоки и толкователи человеческой психики, качествами.

– Господин Отарович… Алло!

– Хорошо, – произнес Иван.

– Четверг вас устроит? Или, может, пятница? Базарный день, толкотня, но это не суть важно. Познакомитесь с публикой. Посмотрите наш город…

– Хорошо, пусть пятница.

– Спасибо. Я знал, что мы быстро найдем общий язык, – произнес незнакомый человек, после чего быстро опустил трубку, стараясь тем самым избежать продолжения разговора, который мог бы завершиться нежелательным для него результатом.

С этого момента, словно речь шла о герое пьесы, которого актер должен оживить на сцене, Иван принялся, опираясь на голос, выстраивать облик и фигуру упрямого человека.

Пять дней спустя он стоял перед оклеенной дверью, за которой расположился кабинет этого человека.

Остров, которого нет на карте мира

– Добро пожаловать, – произнес, пожимая в знак приветствия руку, маленький человечек с толстыми линзами, втиснутыми в грубую черную оправу. – Мне, господин Старович, казалось, что вы постарше, но это не суть важно…

– Да и я, должен признаться, иначе представлял вас…

– Присаживайтесь.

В кабинете было полно прекрасной, хорошо сохранившейся разностильной мебели и книг, среди которых привлекли внимание сочинения Уильяма Шекспира – шесть томов в коричневом кожаном переплете – и три растрепанные книги, на корешках которых читалось золотое тиснение: Иоганн Вольфганг Гете. На стенах картины. Холст, масло и одна акварель. Сумерки на реке. Статуэтка Йована Стерии Поповича, несколько ваз с латунными табличками, на которых выгравированы даты и места проведения театральных фестивалей и гастролей.

– Придунайский культ, – как сказала бы Иванова прабабка Ана, уроженка Белграда, которая летние каникулы, с мая до поздних сентябрьских дней, проводила в Воеводине, разъезжая от Бани Русанды, где лечила суставы и свои причуды, до гулянок в Сомборе в компаниях приличных господ под звуки цитр и мандолин.

Иван Старович никогда не видел прабабку, но часто с ней разговаривал. Ее дух время от времени объявлялся в доме. В этом не было ничего удивительного, потому что и ее отца, уважаемого господина, судью Окружного суда Милорада Фемича, друзья, коллеги, осужденные, бездельники и пьяницы неоднократно встречали через много лет после того, как тот упокоился. Так и бабка Анка Фемич, в замужестве Гортран, являлась чтобы напугать кого-нибудь, но чаще дать совет неискусным в любви и непривычным к работе родичам. Являлась она неожиданно, как и положено духам. Приносило ее ветром, сквозняком, легким дуновением, от которого мороз по коже пробирает. Задрапированная в шторы, она отражалась в зеркалах, окутанная голубоватым дымом свечей. Происходило это обычно в момент принятия какого-то решения, в ответственное мгновение спора по важному поводу и, конечно же, когда замирала и страдала душа.

Так она появилась и той ночью накануне отъезда в провинцию. Явилась во сне, улыбалась ему, удобно устроившись в высоком кресле, подлокотники которого завершались львиными лапами.

– Над путешествием твоим поднялись мрака облака, должна забыть я про тебя, раз изменяешь ты судьбе, – запела, подражая Кубе Венегас, исполнительнице румбы, с которой она некогда, как утверждали родственницы, делила апартаменты в отеле «Пон Ройял».

Это было предупреждение, предостережение.

Или…

– Господин Старович! – послышался голос директора Симича.

– Да, слушаю вас.

– Мы хотим поставить пьесу Шекспира, потому что в нашем городе родился Йоца Савич, а вы наверняка знаете, что это один из самых известных шекспироведов позапрошлого и первой половины XX века, – произнес мужчина в синем костюме и белой рубашке, воротник которой вокруг тонкой шеи стягивал красный галстук. – Эта постановка, видите ли, Иван, должна реанимировать нашу, я бы сказал, летаргическую публику и, если речь идет о театре, среду, а также напомнить о гиганте сербского театрального искусства, родившемся здесь, который, правда, прославился на немецкой сцене. Потому, знаете ли, я и предлагаю от имени Попечительского комитета и Художественного совета нашего дома поставить…

– «Бурю».

– «Бурю»?

– Да. «Бурю» Шекспира. Вы слышали об этой пьесе?

– Но, видите ли, я думал… – замялся директор Симич, вдруг утративший уверенность, как обычно теряют ее чересчур убежденные в собственной правоте люди, внезапно натыкаясь на опущенный в конце действия занавес.