Четыре безумия. Клиент Шекспира

– Мой юный друг, Луис Киньонес де Бенавенте – король интерлюдии. Он написал сто сорок две коротких пьесы, исполняемых между актами, хотя кое-кто это оспаривает.

В Театре чудес, здесь, перед ними, во дворе coralles, продолжалось безумие фешты. Со склона, на котором в свете ясного дня и в роскоши своего барокко красовался Эскориал, на площадь со скоростью автомобиля (который будет изобретен намного позже) ворвалась ладья на деревянных колесах, несомая ветром, наполнившим тугие красно-желтые паруса. На ее носу стоял король Филипп II. Безумный монарх, который останется в истории под кличкой Осторожный из-за медлительности принятия решений. Император редко покидал свой дворец. Этот лабиринт, великолепный мавзолей. Вихрь танца, гул топы и музыка выманили его из убежища, в котором он несколько лет спустя умрет. Он помахал теснящимся у сцены людям, а когда монарх вышел из ладьи и ступил на сушу, на усыпанную галькой площадь, из дирижабля, который тихо, призрачно и волшебно, вроде безобидного облака крейсировал в ясном небе, посыпались конфетти и разноцветные бумажные ленточки. Вскоре площадь покрылась искусственным ковром из желтых, красных и черных волокон.

– Entermeses писал, как говорит Сервантес, великий Лопе. Король очень уважает его, потому и покинул приятную прохладу своих покоев. Если бы артисты играли другую пьесу, не Веги, то Филипп Осторожный остался бы в Эскориале, спрятавшись в лабиринте, во тьме и тишине прохладных комнат, благоухающих мускусом и финиками, и только время от времени поглядывал бы из-за камчатных портьер на радостно веселящийся народ. Это, мой юный друг, единственная возможность. Я присоединюсь к ним, – сказал Эухенио Асенси, после чего надолго приложился к прохладному сладкому напитку и просто соскользнул, словно на серфборде, по трем пролетам мраморных ступеней, спустившись в дворцовый двор, на котором уже собралась огромная толпа.

– Чудовищно, – произнес Иван.

– Не верь, дитя мое, тому, что видишь. Солнце, как это обычно бывает, слепит не твои глаза, но разум, – сказал мужчина с холеными черными усиками, в прекрасном шелковом костюме французского кроя, на который он поначалу не обратил внимания. – Ты интеллигентен, это понятно, иначе не появился бы здесь. Здесь, в стране крови и золота.

Солнце на какое-то время скрылось за вереницей облаков. Воздух был тяжел и неподвижен.

– Я бы с радостью выкрутил правые руки тем, кто раздает советы, совсем как пестрые визитные карточки, и вырвал бы их болтливые языки. Но поскольку я с тобой не знаком, к тому же, как я погляжу, ты не из здешнего мира – не из ордена дураков, господ и пресыщенных принцев, и не тупой солдат, я скажу тебе кое-что, и это поможет тебе.

Стройный мужчина закурил сигарету. Пахнуло великолепным кубинским табаком.

– За каждым тезисом следует антитезис, а после каждой сцены – ей противоположная. Мир двойственен, мир противостоит сам себе. Жизнь существует только тогда, когда сталкиваются две крайности, мира без войны не бывает, нет жизни без смерти, не бывает мощного единения, ничто не существует в одиночестве, все двоится и пребывает в постоянной борьбе…

Иван узнал лицо с переплета книги, которую он с удовольствием читал – «Terra nostra», лицо кубинца Карлоса Фуэнтеса. И по его гримасничающему и обличающему лицу понял, что сон заканчивается, сон, который часто снился ночами или в бодрствовании, сон, к содержанию которого он был равнодушен, поскольку тот всегда более-менее повторялся. Его интересовала только манера пробуждения, выхода из полусонного видения и погружения в действительность.

– Люди, молодой человек, говорят: победа – это я, а поражение – мы. Это самое справедливое утверждение, определение эгоистичности и ничтожества человека…

Луч света ослепил глаза, объявив об окончании сна, который он обычно смотрел, бодрствуя в минуты безделья, во время редких путешествий, в городском транспорте, в переполненных залах ожидания…

Когда он открыл глаза, сухое, усталое, изможденное лицо Карлоса Фуэнтеса растворилось в кожаной маске лица толстого неповоротливого официанта, который ловко сервировал рыбу, не обращая внимания на гостя, теплую погоду, сальные пятна на рубашке и огромные круги пота подмышками, отдающие упоительным запахом гаванских сигар.

Он сразу понял, что находится в зале провинциального ресторана, пустом и тихом, по которому гуляет только жаркое дыхание сухого ветра, пересыпающего песок и грубо заставляющего плясать белые занавески…

В лице зеркала, обрамленного латунью, в глубине гладкой поверхности он увидел блеск изумрудов и золота на короне Эскориала, улыбку Филиппа II и бледное пятно графского дирижабля, исчезающего за горизонтом. Совершенно отчетливо он видел только полусогнутую фигуру директора Симича, которая из какой-то другой истории, из другого сна, неловкая и хрупкая в полуденную жару, непривычную для этого времени года, тащилась от стойки администратора к ресторану.

Йоца, отца Васы Савича сын