Делай то, за чем пришел

Тереха и Боря Крещинский не упускали случая уколоть друг друга, потому что оба были неравнодушны и белокурой студенточке Жене. Причем Борины «шпильки» бывали, как правило, тоньше, острее, он умел просто умолкнуть вовремя или хмыкнуть, и это было неотразимее, чем прямые грубоватые Терехины наскоки.

Вот и сейчас. В ответ на Терехин выпад Боря только хмыкнул, мол, что с тебя, «простолюдина», возьмешь! Отвернулся и принялся листать томик Блока.

Тереха сбегал к костру, принес оттуда на куске фанеры еду и опустил ее перед собакой.

Нам понравилось, как собака ела. Голоднющая была — факт, но ведь не бросилась же с рыком на еду, не стала хватать, как свинья. Культурненько так уплетала картошку с тушенкой и при этом извинительно посматривала на нас: не осуждайте, мол, меня, обжору, давно не едала ничего подобного...

И вообще за те два дня стоянки на берегу озера мы убедились, что пес нам попался порядочный, даже стеснительный. Он никому не докучал, лежал себе в сторонке или сопровождал кого-нибудь за хворостом или за водой. Не попрошайничал, а деликатно ждал, когда мы поедим и кто-нибудь отдаст ему остатки.

Ночь перед отплытием в Артыбаш мы провели у костра. Поплотнее усевшись на бревнах, вполголоса пели, разговаривали, читали на память стихи.

Вот тогда-то нашему псу и было дано имя. Читая стихотворение «Собаке Качалова», Тереха вдруг оглянулся и позвал: «Дай, Джим, на счастье лапу мне, такую лапу не видал я сроду. Давай с тобой полаем при луне...» — и гавкнул раза два.

Надо было видеть, как рассердился новоиспеченный Джим! Вскочил на ноги, зарычал, залаял басом, и все поняли — на Тереху. Извини, мол, Тереха, ты меня кормишь, ласкаешь, но непорядок это — лаять тебе, человеку.

Беспорядков он вообще не любил. Начали как-то двое парней барахтаться на поляне, и пес забеспокоился, сердито забегал вокруг, заворчал.

...Возвратившись в Артыбаш, мы отдыхали, отмывали в турбазовской бане походную грязь, играли в волейбол, по вечерам танцевали, готовили стенгазету и прощальный концерт.

Джим поселился за складом, туда ему носили пищу, к тому времени он уже свыкся со своим новым именем и стал всеобщим любимцем.

Однако близился день отъезда, и пора было решать — что делать с собакой? Поскольку мнения были разные, решено было созвать «большой совет». Когда вся группа расселась перед окнами базы на полянке, Тереха потребовал внимания и спросил:

— А ну сознавайтесь, кто из профессорской или генеральской семьи? Чтобы отдельная комната для Джима?..

В ответ мы только рассмеялись.

— Ну а трехкомнатная хотя бы квартира у кого?

Все молчали. Тереха дошел до однокомнатной.

— Неужели ни у кого? — удивился Тереха. — Да что за народ собрался! Голытьба...

Большинство из нас были студенты или молодые специалисты, почти все жили в общежитиях. Кроме Бори Крещинского. У того-то, мы точно знали, есть и трехкомнатная квартира и, что самое главное, дача. Ну не прекрасный ли сторож для дачи наш Джим!.. Однако Боря будто бы и не слышал, о чем речь, любовался панорамой озера, что открывалась взору отсюда, с полянки.

Джим был тут же, с нами, и кто из парней не позавидовал бы ему в эти минуты! Ведь голова его покоилась у Жени на коленях, Женина рука поглаживала его; глаза Джима умиротворенно подернулись влагой.

Решили в конце концов оставить собаку на базе. Разыскали базовского сторожа, угрюмого, с клочковатой бородой мужика, и завели с ним разговор о Джиме. Сторож сразу же согласился оставить собаку у себя. Такой неожиданно добрый мужик оказался: нет, он совсем не против приютить бездомную собаку, ничуть не против.

Стали собираться в путь. Джим тоже суетился вместе с нами: то бежал с завхозом на склад получать сухой паек, то сопровождал Женю на почту, то стерег чьи-нибудь вещи.

Наконец настала пора прощаться с базой, с озером и с Джимом. Подошел сторож, и мы надели на Джима ременный ошейник, чему пес нисколечко не сопротивлялся.

— Ну а все-таки... зачем он вам? — не вытерпел я и поглядел прямо в острые глаза сторожа. — У вас же есть собака...

— А на мохнашки, — отвечал мужик и показал руками, какие пышные мохнашки сошьет себе на зиму из шкуры нашего любимца.

У Терехи, у Жени — у всех нас так и открылись рты, мы так и оцепенели.

А между тем к базе подруливала уже машина, на которой мы должны были уезжать в Бийск.

— Послушайте, а вы из чего-нибудь другого не могли бы эти самые штуки... а — начала было Женя, просительно глядя на сторожа.

— Дак а из чего? — спросил сторож. — Не из чего. А у него шуба-то подходяшша... — Он кивнул на Джима. — Собака-то у меня есть. Пальма. Породистая сука, охотничья, а этот!.. — Он махнул рукой.

— Да вы еще не знаете, — возмутилась Женя, — какой он умница!

— Куда твоей дуре Пальме до нашего Джима! — злился Тереха.

Машина ждала нас. Боря Крещинский уже стоял в кузове у кабины и смотрел на озеро, на горы, видимо, хотел получше запомнить и навсегда увезти с собой память об этих неповторимых местах.

— Садись, поехали! — кричал шофер.