Дочки-матери

За все лето Наталья выбралась в лагерь навестить племянницу раза два. Словно хотела убедиться, что ни мать, ни отчим этого точно не сделают. Пусть отношения давно еле держались и интерес небольшой, но… В конце концов, она птица вольная: что хочет, то и делает. Вид у Люси был, как всегда, не шикарный, но почти не отличался от других ребятишек. По крайней мере волосы в порядке. Показалось, что девочка ещё больше вытянулась, и от этого смотрелась худой и даже костлявой. Голодом их, что ли, морят? Гостинцам обрадовалась, но опять не так, как раньше. Закинув светлую прядь волос за ухо, прижала к себе пакет и без смущения проронила:

— Таш, чего ты мне навезла конфет, как соплячке всё равно? Лучше бы денег дала, я себе сама куплю, чего захочется.

Наталья на секунду опешила, но тут же ухмыльнулась и протянула:

— Кто надоумил? Чего ты такого купишь завидного — очередное зеркало?

Люся нахмурилась: напоминание о потерянной вещи расстроило. Ишь какая, запомнила всё и зачем ей похвалилась?

— Мало ли что, может, я пасту зубную куплю «чебурашка» или шампунь такой в подушечках. Все девки себе накупили, одна я как эта.

— Девки! Разговаривать прилично так и не выучилась, — скривилась тётя. — Где это вы покупаете?

— Тута, недалеко, в посёлке.

— И что, без спросу шастаете за ворота?

— Не-а, — отводя взгляд, тряхнула волосами Люся. — Нас вожатая раз в неделю водит, ну… у кого шампунь кончился или расчёска потерялась…

Наталья неторопливо полезла в сумку за кошельком. Врёт небось, купит ерунды какой — да ладно. Может, правда, как всегда, не собрала Галька соплежуйка дочку в лагерь как следует. Пусть хоть действительно купит себе расчёску и по мелочи ещё.

— На, три рубля тебе оставляю, на глупости не трать.

— А дай пять, ты может, и не приедешь больше, что ж мне голодной сидеть?

— Ну чисто мать родная! — воскликнула Наталья. — Ей палец дашь — она по локоть отхватит! Бери, пока не передумала, а то и вовсе ничего не дам.

Люся старательно бумажку припрятала, и стало понятно, что больше ничего ей от тётки не нужно, говорить не о чем и вполне можно попрощаться.

Уже стоя в душной электричке, стиснутая со всех сторон распаренными дачниками и родителями, что приезжали на выходной детей проведать, Наталья думала о чём угодно, только не о Люсе. Мелькнула парочка мыслей, пока шла к станции и всё. Вот дура раньше была! Расстраивалась, переживала, готова была хоть сейчас увезти племянницу. Как в тот злополучный раз. А теперь убедилась, что заботы её Люсе давно не нужны, и с материными ухватками попрошайки она не пропадёт — так и будет доить каждого встречного-поперечного. И когда же Наталья вовсе оборвёт эту жалкую родственную связь, от которой ни радости, ни тепла, а только неприязнь и лишние расходы.

Вернувшись в интернат, Люся по-хозяйски швырнула на кровать ветровку, как вдруг незнакомая девочка с тёмными блестящими волосами крикнула:

— Ты чего? Это моя постель!

— Чо? — рассмеялась Люся. — Сбрендила? Ты новенькая, что ль? Во наглая, щаз пендель огребёшь и враз запомнишь, где кто спать должен.

Девочка спорить не стала, молча выбежала из спальни. Вернулась с воспитательницей. Анна Павловна только руками всплеснула:

— Воронцова! Ой батюшки! Да кто ж это додумался? Татьяна! Татьяна Фёдоровна! Ну вы поглядите, что они там намудрили, списки у них старые, что ли?

Прибежала молоденькая помощница Таня и, покраснев, сбивчиво что-то объясняла. Про путаницу в документах, про то, что ещё не знает детей ни в лицо, ни по фамилиям.

Люся насторожилась: это что же, вышла неразбериха какая-то и теперь окажется она на другой кровати или вообще в другой спальне? Но оказалось ещё хуже, чем представила. Её и двух мальчишек с вещами усадили внизу на банкетку и велели с места не двигаться, пока за ними не придут. А через сорок минут зашла сердитая женщина с мелкими кудряшками шапочкой и кипой бумаг.

Ехали на стареньком автобусе. Несколько сидений осталось только спереди. В конце салона они были сняты, и на полу, на расстеленной треснутой клеёнке лежали стопки одеял, перетянутых бечёвкой. Топорщились подушки — новые ещё, с бирками — и тугие валики полосатых матрацев. Люся впала в какое-то странное оцепенение. Не было ни страшно, ни интересно. Было почему-то всё равно. Тётка с барашком на голове уткнулась в бумаги, мальчишки хихикали, играли в «камень-ножницы-бумага». Краснощёкий толстячок всё время проигрывал. Пыхтел, обижался.

— Толстый пончик, съел помпончик! — давился от смеха вертлявый мальчишка с хитрыми глазами.

— Давай ещё, Головня! — обиженно восклицал соперник.

— Всё одно продуешь, дудуня. Толстый пон, съел понпон! — закатывался вертлявый.

— Голованов! — ворчливо бросила женщина, поднимая глаза от бумажек, разложенных на коленях. — Обратно хулиганишь? Перестань дразнить Котова и сиди тихо, в окошко смотри.

— А чо я-то? Как чо так, Голованов? — округлив глаза, развёл руками мальчишка. — Он сам лезет. Скажи, белобрысая, я сидю себе, а он лезет.