Дочки-матери

Люся промолчала, сделала вид, что не к ней обратились. Да уж, будь это в интернате или в лагере, то вертлявому такая плюха бы прилетела за белобрысую — забыл бы, как самого зовут. Но этот старенький дребезжащий автобус с тусклым светом в салоне, незнакомая хмурая тётка и неизвестность сковали её тоской. От которой не хочется разговаривать и даже шевелиться. И вдруг захотелось зареветь. Странно даже. Люся себя считала храброй и отчаянной, особенно рядом с Надькой. Бахвалилась своей удалью среди девчонок. Гордилась, что успела прослыть хулиганистой и боевой. Это куда лучше, чем оказаться тихоней вроде Аськи очкарика или добродушной Машки. Их и незаметно вовсе, а Люсе хотелось, чтобы внимание обращали, неважно как. Пусть ругают или выговаривают, главное, чтобы заметили. Даже перед Надькой было чем выделиться. Как ни крути, но в отличие от неё могла хоть изредка домой уходить. А Кочеткова никуда не уходила, и никто не навещал. Так что со всех сторон её положение было завиднее. И даже вполне себе устраивало. А теперь получилась какая-то непонятная история. Выдернули с привычного места и везут непонятно куда, да ещё с незнакомыми мальчишками и хмурой тёткой. И Люся начала себя подбадривать, что взрослые и впрямь что-то напутали с бумагами, и сегодня же — ну на крайний случай завтра — вернут её обратно. И она тотчас поведает девчонкам, как каталась вечером в автобусе с матрасами. А что? Даже для красного словца приврать маленько можно, как например, автобус на дороге подпрыгнул и мальчишки полетели вверх тормашками и завалило их одеялами и подушками. И тётка — кувырком, бумаги растеряла и ещё сверху матрасом накрыло. Люся даже хихикнула тихонько — полегчало.

— Так, — вдруг подала голос женщина. — Подъезжаем уж. Котов и Голованов, вы у меня во вторую палату пойдёте, там вроде два места было. А ты… как тебя — Воронцова? Пойдёшь в седьмую.

Люся непроизвольно вздрогнула и опять вернулось неприятное состояние опустошённости.

Здание ей сразу не понравилось. Маленькое какое-то, облезлое. У дверей старушка в синем халате и платочке. Велела ноги вытирать и смотрела как бабка ёжка — точно ли вытерли. Голованов вновь смеялся, шаркал о половик, высоко задирая ноги, пока не растянулся, поскользнувшись на тряпке. Бабуся шёпотом заругалась:

— Фулиган какой! Ишь разбезобразился! Я тебе!

Женщина с кудряшками шапочкой только рукой махнула:

— Мало нам было Царькова, Настась Ивановна. Одно чудо-юдо отправили, другое получили.

Потом всех троих отвели в столовую, где давно ужин закончился и стулья уже на столы перевернули. Нянечки мыли пол, вдалеке на раздаче громко переговаривались поварихи, и шумела вода.

— Лиза, на троих принеси, — зычно крикнула провожатая, стараясь перекрыть грохот посуды и воды. — И мне чего-нибудь положи, забегалась сегодня, поесть не успела. Ну чего встали? — обратилась она к ребятишкам. — Снимайте стулья вот с этого стола и садитесь. А ты, Воронцова, — повернулась она к Люсе. — Вон там в углу на столе лоток с ложками и лоток с хлебом, ну который марлей прикрыт. Неси давай.

Люся неохотно двинулась исполнять поручение. Тётка противная какая, командует. И чего она должна носить ложки и хлеб на всех, если она не дежурная?

И спальня показалась противной, и кровать. Тесно как всё натыкано, и вообще. Юркнула под одеяло в надежде провалиться в сон, а утром обнаружить себя на прежнем месте, словно и не было ничего, померещилось. Но как назло заснуть не получалось. Вместо спасительной тишины лез в уши чужой назойливый шёпот:

— Коляба, спишь, Коляб?

— Не.

— Девка новенькая длинная, можно шваброй звать или верстой.

— Ага, а может, она нормальная, тогда по фамилии можно.

— Нормальную — конечно. А вдруг дура бешеная, как Сивакова.

— Ага. Хорошо, что её перевели.

— И не перевели, а к придурочным забрали.

— Девки, а я один раз настоящую больничку видала для придурочных, — вступил в диалог ещё один невидимка. — Мамкин хахаль, дядь Генка, в такой лежал. Я с ней ходила ему папиросы носить.

— Да ты чо?! Ой, Миха, расскажи! Ты взаправду чокнутых видела?

Заскрипели сетки кроватей. Люся поняла, что охотников послушать собралось достаточно и все они стараются переместиться ближе к рассказчице. Непонятно зачем стянула уголок одеяла, освободив ухо. Нет, ей ничуточки не интересно. Так, на всякий случай.

— Да вот дядь Генка как раз сам чокнутый был, — обстоятельно началось повествование. — Раз сидит такой себе на табурете и качается и говорит непонятное. Быстро так — ни словечка не разобрать.

— Да ну, это он просто жахнутый был, моя тётька с мамкой как жахнут, тоже сидят, бубнят, а потом плачут, — раздался разочарованный голос.

— Заткнись, дура, не мешай! То пьяный, а то психический. Ну и чего дальше было?

— Сама заткнись! — послышался шлепок, потом другой, и громкий шёпот. — Сдурели, сейчас Баранка придёт, орать будет.

Наступила короткая пауза.

— Так рассказывать? Он потом взбесился по правдошному, Генка-то.

— Ой, может, не надо, страшно ночью слушать, я боюсь в темноте про припадочных.