Джатаки. Избранные рассказы о прошлых жизнях Будды.

«Я «стой» сказал тебе, а ты идёшь упрямо,

Смеёшься мне в глаза: я-де уже стою.

Смотри, подвижник! Лгать тебе не подобает,

И меч в моих руках — не детская игрушка!»

Лесной дух ответил:

«Стою я, государь, за истинную дхарму,

От имени и рода своих я не отрёкся.

Разбойник, говорят, перед судом посмертным

Не сможет устоять — он попадает в ад».

Этими словами он хотел напомнить разбойнику, что тот и имя своё потерял — был раньше Брахмадаттой, а теперь сам стал звать себя людоедом, — и от рода отпал — был изгнан из царства и кшатрием быть перестал; да и каким кшатрием может быть тот, кто ест человечину! А потом он добавил:

«Если отваги достанет,

В плен возьми Сутасому

И принеси духу в жертву –

Добудешь себе этим небо».

С этими словами дух вновь принял свой истинный облик и, вознесясь над землёю, засиял словно солнце. Услышав такие слова от подвижника и видя его превращение, людоед вопросил:

— Кто же ты?

— Я дух этого дерева. «Вот и увидел я своего духа, — обрадовался людоед».

— Пресветлый дух! — сказал он. — Я поймаю Сутасому. Ты можешь в этом не сомневаться. Возвращайся к себе в дерево.

Дух на глазах у него скрылся в дереве.

Тут и солнце закатилось, луна взошла. Людоед был человеком учёным, знал он и Веды, и ведении, понимал ход светил и созвездий. Взглянул он на звёздное небо и сообразил: «Завтра праздник созвездия Пушья. Значит, Сутасома отправится в парк совершать омовение. Там-то я его и схвачу. Он, правда, будет не один, а с охраной — ведь соберутся жители со всей Джамбудвипы и вокруг на три йоджаны выставят оцепление. Выходит, надо забраться в парк ещё до полуночи, пока не поставят стражу. Там я спрячусь в священном лотосовом пруду и буду в нем дожидаться».

И он пробрался к пруду, залез в него и притаился в воде, укрыв голову лотосовым листом. Жар от него пошёл в воду такой, что черепахи, рыбы и прочие водяные твари не выдержали, обмякли и отплыли подальше, сбившись в кучу у кромки воды. А если спросить, откуда в нем такой жар, так это от прошлых его деяний. Мощным он стал потому, что во времена Десятисильного Кашьяпы велел раздавать молоко по памятным дощечкам с зарубками. А жар в нем собрался такой потому, что тогда же он построил для монахов тёплую трапезную и, чтобы они могли погреться, послал им очаг, дрова и колун. Итак, он был уже в парке, когда на утренней заре на три йоджаны в округе расставили оцепление.

Рано по утру царь позавтракал и выступил из города со всем своим войском: пехотой, конницей, слонами и колесницами. Сам он сидел на нарядно убранном слоне. В тот же час, на восходе солнца, в городские ворота входил некий брахман. Его звали Кайлой. Накануне вечером он пришел из Такшашилы, пройдя путь в сто двадцать йоджан, и принёс с собою четыре строфы, из которых каждая стоила сотню монет. Переночевал он у городских ворот, а поутру увидел царя, выезжавшего через восточные ворота и, простирая руки, приветствовал его. Царь был приметлив; он углядел, что на пригорке стоит брахман и простирает к нему руки, подъехал к нему на слоне и спросил:

«Ты из какого царства происходишь?

И к нам с каким намерением прибыл?

Что надобно тебе?

Ответь мне, брахман.

Я одарю тебя, чем пожелаешь».

Тот ответил:

«Земной властитель!

Есть строфы четыре –

Их смысл бездонен, как морские воды.

Хочу с тобою ими поделиться.

Внемли им, высшей истине причастным!»

И он добавил:

— Государь, эти четыре строфы произнёс некогда сам Десятисильный Кашьяпа. Каждая стоит сотни монет. Я слыхал, что ты весьма рассудителен, и пришел прочесть их тебе.

— Прекрасное намерение, учитель! — обрадовался царь. — Я, правда, не могу сейчас вернуться. Сегодня праздник созвездия Пушья, и в этот день мне надлежит совершить омовение. Я вернусь и выслушаю тебя, а пока не скучай.

Он распорядился, чтобы советники поместили брахмана в таком-то доме, устроили ему ложе, обеспечили довольствием и одеждой, а сам вступил в парк.

Парк этот был окружен стеною высотой в восемнадцать локтей, за нею, касаясь друг друга боками, стояли вплотную слоны, за ними конница, потом колесницы, а сзади — лучники и вся пехота. Построенная так военная сила волновалась, как неспокойное море. Царь снял с себя тяжёлые украшения; цирюльник его причесал, он натёрся благовониями, с царственным величием омылся в пруду и, выйдя из воды, стоял в купальной одежде, ожидая, пока ему поднесут притиранья, венки и украшения.