Генерал и его армия. Лучшие произведения в одном томе

Что хотелось видеть фюреру – как подсудимый выслушивает приговор и как он принимает смерть. О казни сообщает Богомолов, что «она осуществлялась двумя придуманными лично фюрером способами повешения: на рояльных струнах – „для замедленного удушения“ жертвы или „как на бойне“ – крюком под челюсть». Так не умерщвляют на бойне, это приведена искаженная фраза Гитлера, что он повесит заговорщиков, «как бараньи туши, на крюках». Но, насколько мне известно, душили без затей, пеньковой веревкой, свисавшей с крюка, вбитого в стену или ползающего по рельсу. А известно мне это из многих километров немецкой хроники, просмотренной вместе с киногруппой М. И. Ромма во время его работы над «Обыкновенным фашизмом». Заседания же «народного трибунала» часто показывают в Германии, в них Гудериан не участвовал даже зрителем, иначе бы камера его показала (вот бы где и состроить злобное лицо!). Кстати, бурные эмоции перед объективом ему не свойственны, в сохранившихся кадрах он неизменно улыбчив и на удивление скромен, не лезет, подобно Кейтелю, на передний план, так что приходится диктору указывать: вот он, третий слева, или вон, за плечом такого-то. А вот сообщение насчет рояльной проволоки и крюка под челюсть (или под ребро) – небезынтересно: так, по одной версии, казнили Власова и 11 его подельников. Возможно, друзья-информаторы Богомолова косвенно эту версию подтвердили.

Читатель вправе спросить меня, почему я так доверчив к мемуарам человека, желавшего, несомненно, оправдаться перед историей (только перед нею, не перед судом, за мемуары он принялся после освобождения). А потому же, отвечу я, почему и Богомолов так доверяет первым попавшимся ему авторам. Учась на юрфаке, я слышал от моих учителей: «Никогда не отвергайте первой версии, которую высказывает сам подследственный. В большинстве случаев она оказывается правдивой». Это и есть презумпция невиновности – верить, пока не доказано иное. Приведенные здесь утверждения Гудериана не опровергнуты, никто его не уличил во лжи. Напротив, часто ссылаются на его «Воспоминания солдата» и письма к жене как на источники достоверные[105]. В случае опровержений и обличений я бы поставил вопрос: кому из двоих верить? Обратимся к личности мемуариста. Можно ли верить тому, кто, вопреки воле фюрера, исходя из своего понимания обстановки и учитывая все последствия этого шага, приказывает войскам отступить? Тому, кто, часто единственный, возражает любому из вышестоящих? Тому, наконец, кто уже после смерти Гитлера – из тюрьмы, из-под качающейся петли – бросает желчный упрек тем своим коллегам, которые пресмыкались перед диктатором, а теперь попирают его прах?

Можно много собак навесить на Гудериана, но он не был человеком стаи, мафии, всегда имел свое мнение и смелость его высказывать. Не вписывается он в рамки среднестатистического нациста. Может быть, потому и уцелел, потому и не указывали на него другие подсудимые: они не были такими и не вели себя, как он. Косвенно его неординарность подтверждает и Богомолов, когда говорит, что Гудериан не осудил свои преступления. Это верно. Когда все осудили и покаялись, он один – из тюрьмы – продолжал гнуть свое, пересматривал лишь сроки блицкрига, но не главную его цель – разрушить коммунистическую империю, рассадник «серой чумы большевизма».

И вот она разрушена. Без его танков. Сошлись три голых мужика в беловежской баньке – и разрушили. У нас ведь оно всегда как в сказке: били, били – не разбили, мышка пробежала, хвостиком махнула… «Серая чума большевизма» тоже как будто выродилась, во что – покуда неясно. Легче от этого Богомолову?

Мне симпатичны люди, чуждые стадности. Но как я могу симпатизировать немецкому генералу, изгнавшему меня своими танками навсегда из родного Харькова? Я только против лжи о нем. И я постарался его изобразить таким, как представлял себе. При этом, описывая, как он в доме Толстого принимает свое решение отступить, я это называю «поступком, может быть, высшим в его жизни». Может быть, завтра он лучшего друга продаст, родного брата зарежет, но сегодня он был таким.

«Освободитель России» генерал А. А. Власов

Есть отработанный следовательский прием, часто применяемый в лубянской публицистике, – уширение до абсурда. Я называю генерала Власова «спасителем русской столицы», а мне ударом от ворот через все поле – «освободитель России». Так смешнее. А чтобы совсем животики надорвали, даже внешность «освободителя», хоть и признается «незаурядной», но подвергается коррективам, совокупно с манерой себя вести:

«…Честолюбивый и потому карьерный, льстивый с вышестоящими и безразличный к подчиненным… он пользовался доверием Сталина, рос в званиях и должностях и, не скрывая, радовался этому. Он гордился, что лицо у него в рябинах, как у Сталина, разговаривая с ним по телефону ВЧ в присутствии генералов и штабных офицеров, вытягивался по стойке „смирно“ и усиливал природное оканье, убежденный, что вождю это нравится». К тому же еще, после Московской битвы, «страдал упадком слуха».