Генерал и его армия. Лучшие произведения в одном томе

А с чего ж это Кобрисов-то – «опущенный»? А у него – «алкогольная зависимость». И это мы слышали – райкомовские лекторы так говорили о Твардовском, отказывая ему в способности «правильно» редактировать «Новый мир». У Кобрисова симптом вот какой: он веселеет, когда его приглашают выпить. Читатель, я ничего не придумываю! Кроме того, он себя роняет, спеша в 35-градусный мороз, за шесть километров, выпить чужого коньячку, тогда как ему, «генерал-лейтенанту, командующему армией – скажи он только слово! – ящик отборного коньяка в зубах бы притащили!». Право, такой странной претензии мне еще не доводилось слышать. И что же, он бы один и хлестал свой коньяк? Или с придурковатым ординарцем, так как пить одному считал он предосудительным? И неужели же мы спокон веку ходим в гости и там отведываем напитков и яств лишь потому, что у самих пусто? Русский человек не оттого веселеет, что у него есть что выпить, а что есть повод выпить и есть с кем! Генерал Кобрисов идет к полковнику Свиридову не потому, что у него коньяка нет, а у Свиридова он есть, а потому что он друг боевой, и он Перемерками овладел, и генералу его оборона нравится, и потому что коньяк – французский, трофейный, а много ли трофеев нам доставалось в декабре 1941-го? – и потому еще, что «было нечто, рассеянное в воздухе… обещающее перелом…»!

Все это не аргументы для Богомолова, он тут видит «полное непонимание психологии и менталитета советских командиров и военачальников: в подобных ситуациях они никогда не спускались „вниз“; чего бы это ни касалось – алкоголя, трофейной автомашины или чего еще – команда подавалась: „Ко мне!“» Смешно спрашивать, но откуда, собственно, у Богомолова такое знание генеральского менталитета? Во всем фрагменте нет следа его контакта с кем-либо выше капитана, все рассказы о военачальниках – с чужих слов. Не указаны, правда, звание и должность того клинического идиота, который приказывал громогласно, пороча свою пэпэже: «Олю!!! С подушкой!!! Ко мне!!!» Даже из генералов КГБ достался ему в собеседники наибледнейший – Чебриков, кого сами гэбисты считали в их ведомстве «случайным». А были же какие орлы – «Железный Шурик» Шелепин, гроза инакомыслящих Бобков, поэтичный и мудрый Андропов. Даже Семичастный оставил свой след в литературе: Пастернака обозвал «свиньей».

К слову, удивительна мне литературная малограмотность моего критика. С изумлением почти детским он сообщает, что некоторые детали и факты я заимствовал из мемуаров моего персонажа, а другие «при всем старании обнаружить не удастся – это придумано…». Я понимаю обиду исследователя, который старался и не обнаружил искомого: он же не знал, что персонаж, кроме своих мемуаров, еще и другие книги писал, и статьи, и письма. Но мы уже вступаем в область ликбеза. Известно ли нашему мэтру, что именно так и писали веками что-нибудь историческое: что-то заимствовали из мемуаров, из хроник, из летописей, а что-то – да, придумывали? Сюжет «Гамлета» заимствован из хроник и даже отчасти из чужой пьесы о реальном принце Омлоти, ну и кое-какой отсебятины добавлено грешным сочинителем, иначе б он был плагиатор. И вот с такими отроческими понятиями о природе «сочинительства», как брезгливо-насмешливо г-н Богомолов называет чужую прозу, он берется ею управлять, устанавливать для нее свои законы и предписания. Все персонажи обязаны поступать согласно «ригидно определенным функциям», своему званию, должности, менталитету, и никогда – в соответствии со своим характером, норовом, происхождением, биографией. Какой бы это был тусклый, неинтересный мир! И почему его надо изображать? Возможно, сто генералов так бы и поступили, как рекомендует Богомолов, а сто первый – поперся, глядя на вечер, за шесть километров, в мороз, – вот он-то мне и интересен. Ибо в нем воплощено все то «генеральское», чего недостает каждому из ста других. Не должен бы командующий армией плясать на шоссе, при всем честном народе, но вот Чибисов Никандр Евлампиевич сплясал и спел и поехал обратно к своей армии. И я понял – это герой романа. Но – моего романа. Мир Богомолова другой, там начальники требуют подчиненных к себе – кого с коньяком, кого с подушкой, я мог бы рассказать о чем-нибудь и похлеще, но почему отрицается мое право описывать тех людей, которые интересны мне, – сто первого, тысяча первого?