Генерал и его армия. Лучшие произведения в одном томе

– Да, потому что внешнюю сторону – собачьи повадки, приемы дрессировки – это я знал. Я в детстве, до войны, занимался в кружке юных собаководов, мы готовили наших питомцев в подарок пограничникам; самый смышленый получал кличку Ингус и направлялся славному Карацупе. Не знаю, куда они там направлялись и какой еще проходили «спецкурс» – может быть, и конвойный. Я был знаком с цирковыми дрессировщиками, укротителями, видел их работу на репетициях. Но сверхзадача была – увидеть ад глазами собаки и посчитать его – раем.

– Вторая дата, проставленная вами, – год 1965-й. Уже видна вся безнадежность увидеть повесть напечатанной.

– Да, покуда я ее «особачивал», сняли Хрущева, и ворота лагерной темы закрылись наглухо. Новый вариант я упрятал подальше и постарался забыть о нем. Только в 1974-м, когда мне предложили издать повесть на Западе, я ее достал и еще раз переписал.

– Этот вариант, уже третий, и появится в «Знамени»?

– Опять же, с небольшой авторской правкой. Спустя годы всегда найдется что поправить.

– Анатолий Приставкин пишет в «Неделе», что повесть «Верный Руслан», ее появление на Западе явились причиной нападок на вас. Так ли это?

– Так могло ему показаться, потому что все беды моих коллег с этого начинались. Но со мной было скорее наоборот. Тогда Московскую писательскую организацию возглавил ненадолго С. С. Смирнов, автор «Брестской крепости». Он не требовал от меня покаяний, он добился, чтобы вышел мой роман «Три минуты молчания», который семь лет не издавали, призывал меня «вернуться в советскую литературу». Он был последним из тогдашнего руководства, кому было не наплевать, что уходят писатели в эмиграцию. После его смерти стали уже просто выталкивать. Атмосфера сделалась удушающей. И я вышел из Союза писателей. Нападки начались из-за моего слишком буквального следования уставу союза. Звание литератора обязывало меня защищать людей, несправедливо преследуемых, выступать и против государственных решений, грозящих моей стране последствиями непредсказуемыми. Назову для примера ссылку академика Сахарова и Афганистан. Весь набор гонений, обрушившихся на меня самого, – отключение телефона, угрозные письма, слежка, обыски и прочее, – я описал в рассказе «Не обращайте вниманья, маэстро». Видно из названия, как я к этому всему относился, пока не забрали пишущую машинку…

– Я думаю, происходящий сейчас в Советском Союзе процесс перестройки не может вас не волновать. Но как вам видится из вашего далека – достиг ли этот процесс порога необратимости?

– В известном смысле все исторические процессы необратимы: они оставляют по себе память. Необратимой была и хрущевская «оттепель», очень многие забыть о ней не смогли и к «застою» не приспособились. В первых интервью на Западе, в 1983-м, я говорил, что демократическое сознание с его стремлением к открытости, гласности, раз возникнув, уже не может умереть, это как отменить закон Архимеда или всемирного тяготения. Говорил и о том, что на смену 70-летним придут руководители из моего поколения, минуя 60-летних. Так оно и вышло. Михаил Горбачев – 1931 года рождения, на 11 дней меня младше, в годы високосные – даже на 12. Но я понимаю, что процесс этот долог, тяжел, мучителен для живущих в Союзе, и мне по поводу всего происходящего не хочется ни зубоскалить, ни впадать в эйфорию. Возможен ли рецидив, новый «застой»? Я не исключаю. Но он был бы еще нетерпимее и оттого – кратким. Другого пути, чем стать открытым обществом, не на словах, а на деле самой демократической страной в мире, история не предлагает.

– Вы уехали в 1983 году в возрасте 52-х лет, без достаточного знания языков, и то была ваша первая поездка на Запад. При таких обстоятельствах адаптация к новой жизни трудна необычайно…