Голоса тишины

Говорят, как и его современники, любители ноктюрнов, даже как Бассано, он был аналитиком световых эффектов. Но его столь волнующие световые эффекты вовсе «не точны», и, чтобы это доказать, достаточно было бы воспроизвести написанные им сцены, сфотографировать их. Известна роль, которая в его картинах отводится факелам, когда рассеивается мягкий безмятежный свет, который выявляет массы и не выявляет цветовых пятен. Тела в «Святом Себастьяне, оплакиваемом святой Ириной» отбрасывают тени, но только те, которые выбрал художник; нет ни одной на первом плане «

Узника», который Латур не хотел выделять. Освещение у Караваджо создаётся потоком дневного света, часто лучом из его знаменитого оконца; он помогает высвечивать персонажи на тёмном фоне, акцентировать их черты. Слабое пламя Латура служит соединению персонажей; его свеча – источник рассеянного

света, несмотря на чёткость планов, и этот свет отнюдь не реалистический, он нематериальный, как у Рембрандта. Сколь бы ни были различны гении Рембрандта и Латура, природа их поэтичности родственна. Для них речь идёт не о том, чтобы копировать яркие пятна света, но о том, чтобы создавать их с достаточной достоверностью, не теряя «правдоподобия», без которого не обходится их поэзия. Так, Бальзак находит в реальности эффективнейшие выразительные средства своего воображаемого мира. И то, что Латур берёт в действительности, подчас остро схвачено: полупрозрачные руки Христа-младенца рядом со свечой, например, в «Святом Иосифе-плотнике». Но его свет не является ни средством выражения объёмности, как свет у Караваджо, ни средством живописности, как у Хонтхорста: это средство гармонии, которая превращает реальность в декорацию какого-то чудесного дворца благоговейности.

Этот ирреальный свет создаёт среди форм некие не вполне реальные отношения. Разница между произведениями, изображающими день у Латура, и его ночными сценами гораздо больше, чем поначалу кажется, даже тогда, когда краски родственны, даже когда эти произведения – почти что реплики, как стокгольмский «Святой Иероним» и «Иероним

» гренобльский. Могут сказать, что просто первым не хватает особого освещения. Но разве только для освещения предназначены у Латура малые источники света? Свет у караваджистов направлен на то, чтобы выделять персонажи из сумерек; Латур же пишет не сумерки, а ночь. Ночь, расстилающуюся по земле, вековую форму умиротворённого таинства. Его персонажи не обособлены от этого таинства, они – его эманация. Эта эманация оформляется в маленькой девочке, которую он зовёт ангелом, в явлениях женщин, в пламени справа – ночника или пучка соломы, – которое её не нарушает. Мир становится похожим на неохватную ночь, опустившуюся на заснувшие полки былых времен, когда под фонарями дозоров одна за другой вырастали неподвижные формы. В этой заселённой темноте медленно вспыхивает ночник: он высвечивает пастухов, обступивших младенца. Рождество, чьё дрожащее пламя осветит землю до самых окраин… Ни один художник, даже Рембрандт, не вызывает в воображении эту безграничную таинственную тишину: Латур – единственный выразитель благоговейной части сумерек.

В своих лучших произведениях он создаёт человеческие формы, гармонически присущие этой ночи. Он приходит не к скульптуре, а к статуе. Женщины на полотне «Святой Себастьян, оплакиваемый святой Ириной», женщина «Узника» – ночные статуи не в смысле материальной весомости, а в смысле неподвижности античных видений: они не пришли издалека, но возникли на уснувшей земле, подобно скорбящей Палладе.