Голоса тишины

Эль Греко очень быстро вступился за собственный гений. Тинторетто – один из плеяды разбросанных по миру колоссов Возрождения, таких как Шекспир, Лопе де Вега, Рабле. Их творчество могло бы нам показаться коллективным, если бы мы не знали, что это не так; колоссы, которые идут ва-банк и достигают вершин, не отдавая чему-либо предпочтения. Ибо крайне редко всеохватный гений избирает в себе лучшее. Тинторетто был, в первую очередь, одержим инсценировкой. Прежде всего, потому, что, как Катарина Эммерих[308], он был ясновидцем, но как такая Катарина Эммерих, которая писала бы александрийским стихом. В его мир проникало только то, что там могло быть украшено, будь то жестом или освещением. (Не случайно великие венецианцы почти не писали Венецию, которую писал Карпаччо: как бы она ни была нарядна, этого было недостаточно для искусства, когда слабел его стиль, ускользавший от воображаемого). Нужно много реального, чтобы создать волшебную сказку, однако важно, чтобы эта реальность теряла там свою силу. Чтобы заставить зрителя принять свои образы из Ветхого и Нового заветов, Тинторетто приходилось убеждать, и он не забывал об убедительных предметах, но чтобы эти образы были достойны Бога, он хотел, чтобы они были благородными, и извлекал благородство, идеализируя рисунок, трансформируя свет, создавая лирический колорит, эпическую композицию, в неистовом поиске мизансцены, которая родственна работе кинорежиссёра и композиции «Легенды веков»[309]. Он придумывает перспективу, которую охватывает взгляд на уровне земной поверхности; это обнаруживают будущие кинооператоры, «опуская камеру»; это он в «

Восхождении на Голгофу» открывает мощь восхождения, начинаемого слева направо и продолжаемого справа налево. Этот «Путь» – одно из его самых замечательных произведений, где бегущий предгрозовой закат, нависающий палач, сноп света в ногах у Христа; его психоаналитический конь и это немыслимое знамя победы… Единственный учитель души Тинторетто – Микеланджело Сикстинской капеллы. Но Микеланджело пишет барельефы, а его неистовое величие не стремится к мизансцене: зачем ему знамя «Восхождения на Голгофу»? Он не изображает, он возвышает. Тинторетто упрекали за его собак, которых он любит; эти облагороженные собаки суть символ его дружеского искусства, а убегающая перспектива – символ его величественного искусства. Эта перспектива – в зеркале «Сусанны

», в гигантском нефе «Обретения тела святого Марка», который направлен к крохотной сверкающей дверце; она – в вертикальной лестнице «Введения во храм». Так же, как и его собаки, как пальмы и украшения, ему нужды были ступени, которые, казалось, вели к какому-то акрополю. Постоянно прислушиваясь к божественным звукам, слышным только ему одному, он сумел их оркестровать в «Распятии» Сан-Рокко, где соединились его многочисленные дарования в тысячах земных форм: это единственное украшенное величие, которое было известно христианству. Эль Греко же довольствовался только истинным Христом.

В «Происхождении млечного пути» Тинторетто из груди Венеры падают исторгнутые созвездия: никогда ещё Вселенная не была так востребована, даже Рубенсом. Он писал цветы, фрукты, леса, лошадей, верблюда, лица, обнажённые тела, портреты, баталии. И всё это – внутри неотразимого вымысла. Трапезы священнодействия, и ни единого натюрморта; обрамления, едва ли четыре пейзажа; ню – богини. Его аллегорический мир – менее женский, чем мир Тициана, чьи несколько знаменитых произведений – портреты юных женщин. (Между «Женщиной с зеркалом» и «Красавицей

» – мало Мариэтты[310]). То, что называли его реализмом, представляет собой изображение простых предметов – продавленного стула в «Благовещении», кстати, высвеченного торжествующим светом. Чтобы понять смысл этого, достаточно сравнить самые реалистические из его фигур с фигурами «Эсполио». Кажется, отверстия его фильтра таковы, что сквозь них проникает целый мир; но туда входят только формы, которые гармонируют с орнаментальными атрибутами. Как в конце жизни Эль Греко, сквозь его фильтр проходили только формы, которые им, атрибутам, более не соответствовали, и которых ему хватало, чтобы подчинить все прочие его маленькому распятию из чёрного дерева.

Якопо Тинторетто. «Распятие», 1565 г.