Голоса тишины

Редкий случай, чтобы два художника, учившихся у одних и тех же учителей, старались одновременно: один – всё взять от мира, а другой – всё ему отдать. Чтобы, озаряя друг друга, они показывали бы нам с удивительной ясностью, насколько художник делает историю, если он ей подвластен. Есть между произведением искусства и той частью мира, которую оно востребует, одно и то же двусмысленное и плодотворное соотношение, что и между изначальной системой традиционной поэмы, перекличкой ритма и рифм: одно вызывает другие, которые, в свою очередь, его порождают. Закрывшееся веко орла – последний образ фильма Эйзенштейна, ибо веко птицы прикрывает одновременно и глаз, и драму, и экран; в процессе творения образ человека и образ Бога также созвучны…

Случается, что образ человека созвучен только тому, чем он был; что лошадь первой композиции «Трёх крестов

» оборачивается в последней, что возникает какая-то незнакомая форма или внешне сходная, но неуловимо другая; что проскальзывает какое-то новое соотношение красок; что зелёная одежда становится голубой или пейзажем; что только живопись ориентирует живопись, что в момент, когда окрылённые солнечным светом голуби взлетают римским утром со строительных лесов Собора святого Петра, Эль Греко задёргивает чёрные шторы своей мастерской. Быть может, свинцово-зелёный колорит Толедо навеян грозой, но тридцати лет его живописи, видимо, достаточно, чтобы его создать. Ничто лучше не обнаруживает направленное действие гения, чем громадное пространство, в которое он не проникает. Рубенс мало пишет ад, а Рембрандт – редко рай; Ренуар не пишет стульев, а Ван Гог – нимф, даже именуемых прачками. Матисс в процессе работы меняет цвет платьев своих женских персонажей, цвет фона, занавесок; этот цвет – чужой для Руо. Последовательные состояния некоторых произведений Пикассо, в высшей степени отличающиеся от состояний полотен Эль Греко, где ничто не играло роли, которую играла гора Сент-Виктуар в последовательности полотен, когда Сезанн её писал, иногда имеют точки соприкосновения с архаичными фигурами Крита или Шумера, никогда ничего общего с фигурами Матисса, никогда – с Ренуаром. Тинторетто, который, кажется, писал всё на свете, остерегается прикасаться к тому, чем станет мир Гойи. Какой бы слабой ни была связь между стилем и сюжетом, вызванная им, она не развязывается; воображение, которое, как мы видели, колебалось, когда задумывалась «Пляска смерти

» Фрагонара, не медлит в создании «Распятия

» (утерянного) Ватто. Ренуар, которому послужило моделью лицо его друга Шоке (он его выбрал), как и серебристый букет, недоволен лицом Вагнера, чья слава его притягивает, которым, возможно, удовлетворился бы Делакруа; Рембрандт недоволен персонажами «Ночного дозора» и создаёт, в каком-то недомогании, причудливые образы. Язык, обретённый гением, не даёт ему возможности высказать всё: он позволяет ему высказать всё, что он хочет.