Голоса тишины

Художник опирается на свои предшествующие произведения не для того, чтобы их «усовершенствовать», но чтобы укрепить автономию особой системы отношений, которой его гений заменяет систему отношений, существующую в жизни. Именно с помощью такой тотальной подмены Сезанн надеется творить. Гора одолевает его, когда она нуждается в тех или иных элементах картины, чью живописную ценность он воображает, но ему не удаётся их ввести: отсюда ощущение зависимости, которое его не покидает. Но его неудача с горой переходит в успех, когда он пишет натюрморт, ню: картина сразу же ассимилирует эти элементы. Насыщенные и видоизменённые с каждым новым произведением, первоначальные пробы Тициана ведут его от «Нимфы и Пастуха» к «Пьете», как Шекспира – от «Макбета» к «Гамлету», как Достоевского – от «Идиота» к «Бесам

». Гений не совершенствуется, он углубляется. Даже на царственном языке, он не столько отражает мир, сколько обогащается им: «Вывеска лавки Жерсена» – отнюдь не изображение лавки торговца картинами на языке «Паломничества на остров Киферу», это явление автономного мира, где происходит сближение с «Паломничеством» другой картины, родившейся благодаря той же мощи. Мощи, которую уточняет современное искусство и которая заполняет историю искусства, восходящую к наскальным изображениям: это она позволила мадленским рисовальщикам нарисовать бизонов, не похожих на истинных, но одарённых иной жизнью, чем истинные; это она позволила писать мадонн, которые были не только женщинами, создавать лик богов. Гений – это та способность к автономии, которая проявляется в полноте и насыщенности произведений, а её исключительным выражением является шедевр.

Иногда исключительным по воле художника. До сих пор живописцы пытаются создать некую совокупность: «Пшеничное поле под грозовым небом» Ван Гога, «Мастерская» Курбе, некоторые полотна Гогена, «Герника

» Пикассо[318], «Студия VIII (с птицей)» Брака суть «большие композиции». Испокон веков при приближении смерти некоторые художники создавали полотна, которые кажутся завещаниями: последние полотна Ренуара, «Вороны на пшеничном поле», последние работы Делакруа, «Молочница из Бордо», «Вывеска лавки Жерсена», «Возвращение блудного сына

», «Регенты госпиталя св. Елизаветы в Харлеме», последние творения Тициана.

Исключительное почти всегда случайно, а случайность осознаётся только отчасти. Скульптор Гандхары делает открытие – закрывающиеся глаза – потому, что он их ищет; неудивительно, что вершина творчества Рембрандта в гравюре – Голгофа; не более удивляет, что «Встреча Марии и Елизаветы» Эль Греко представляет персонажей, которые более не существуют; что «Коре Евтидикос» улыбается; эти случайные обстоятельства, касающиеся сюжета, структуры, колорита, востребованы совокупностью форм, самим процессом творчества. Удаются они благодаря прозорливому поиску, внезапному озарению, случайности или удаче: Ренуар останавливается у побережья Средиземного моря, а Рембрандт переселяется в амстердамское гетто, Гоген отправляется на Таити, а Эль Греко на своём пути встречает Толедо. Они приносят то удачное выразительное средство, то некое воплощение. Реже бывает, что эти обстоятельства – глубинная сторона натуры художника или его Аркадии; ещё реже – подобные стороны явной или тайной человеческой перманентности, основополагающего чувства или вечно живой мечты. «Рождество» Джотто, «Весна» Боттичелли, «Христос в Эммаусе

» Рембрандта, «Кермесса» Рубенса, «Ночь» Микеланджело, «Сатурн, пожирающий своего сына» Гойи. Встреча Эсхила и Прометея…

Исключительное, наконец, создаётся течением времени, которое изолирует некоторые произведения прошлого, дарует некоторым другим гениальность стиля, вовлекает их совокупность в метаморфозу. Французское искусство, которое продолжает Сезанна и Ван Гога, хотя художники конца XIX века и утверждали, что продолжают Моне, воскрешает Эль Греко, но не Тёрнера. Так как любой стиль, вызывающий восхищение, в каком-нибудь отношении нам близок, избранное произведение нередко то, чьи художественные средства родственны средствам французского искусства. XIX век был равнодушен к великой скульптуре Азии, и Делакруа, видимо, менее взволнованно, чем Брак, реагировал на портреты Таканобу[319]. Шедевр избирается посредством одного из языков искусства – его исключительные языки не бессмертны; перед властью нового абсолюта не исключено, что значительная часть сокровищ, накопленных веками, исчезла бы как тень…

Фудзивара Таканобу. «Портрет Таира Сигэмори», XII в.