Голоса тишины

Ни распри внутри содружества художников, ни современные стили не одолели «Джоконду». Не так-то просто превратить её в академическое произведение. С кем у неё точки соприкосновения? Быть может, с Бугро?[323] Традиционное восхищение, которое периодически возводит этот портрет в ранг величайшего, «самой прекрасной картины мира», зиждется на недоразумении, которое обнаруживает восторг туристов, но самого портрета не касается. Точно так же весь смысл рафаэлевской «Мадонны в кресле» не в совершенстве, а в существовании полностью завоёванного живописного мира, даже если предположить, что это произведение анонима, или попытаться сблизить его с «Мадоннами» подражателей Рафаэля. А если мы сравним «Джоконду

» с привлекательными произведениями соратников Леонардо: с «Коломбиной (Флорой)» Мельци[324], с «Саломеей с головой св. Иоанна Крестителя» Луини[325]

; или хотим уточнить, что отличает её от произведений, некогда приписываемых мастеру, мы убедимся, как она удаляется от этих спутников. Талантливым последователям Леонардо хватает и поэзии, и тайны. С помощью заслуживающих внимания аргументов удавалось отстаивать тезис, согласно которому эта картина представляет портрет не Моны Лизы[326], а Констанции д’Авалос. Однако выражение лица знатной флорентийки, чью улыбку, как гласит легенда, Леонардо будто бы поддерживал четыре года с помощью музыкантов и шутов, по-видимому, не было выражением воительницы, которая защищала Искию[327] от натиска войск французского короля; образ на картине несет вуаль вдовы… Какая разница, что это за женщина? Свобода воли – прежняя! Достаточно вспомнить малых миланцев, чтобы почувствовать высокий ум не некоей модели, но утончённую дань уважения, которую гений когда-либо воздавал человеческому лицу. Есть доля иронии в том, что этот живописный ум, главным образом, графический, ибо Леонардо чуть свысока относился к колориту, и все картины, которые он написал без учителя, а затем без учеников – в той или иной степени – гризайль, о чём никогда не говорят, тайно избегает подобной славы…

В то время как последние дневные звуки затихают в Париже, над которым нависла угроза, который, быть может, тоже гениален, я думаю о словах Леонардо: «Случилось так, что я создал действительно божественную живопись». Творчество самое знаменитое и самое поносимое принадлежит такому же высокому одиночеству, как одиночество призраков «Дома глухого

» Гойи, «Девушки с жемчужной серёжкой» Вермеера, последних полотен Рембрандта и этих японских портретов эпохи Камакуры[328], которые Европа ещё не открыла. И, наконец, мы понимаем, что объединяет все эти произведения с множеством других: медленно следуя по своей победной стезе, художник с такой силой освобождается от зависимости, что они (произведения) приносят всем, кто слышит их убедительнейший язык, эхо освобождения: память человечества – это признательность людей за одержанные триумфы, которые, быть может, сулят им их собственную победу…

Когда падает тень, которую смерть простирает впереди, словно для того, чтобы закрыть им глаза, художники понимают, что, хотя подкралась старость, она незнакома их живописи. Они создали свой язык, затем научились на нём говорить, – и вот наступает момент, когда им кажется, что они в состоянии выразить всё. Случается, что этого языка им недостаточно, и они хотят углубить своё богатство, чтобы противопоставить его силе смерти, как они противопоставляли его слабости жизни. Голос бесконечности, его траурный тембр торопят, и немного найдётся гениев, которые угасли, как Ренуар, в улыбчивой восторженности, когда знакомые формы мира становились формами освобождёнными, когда полупарализованный старик концом своей палочки заканчивал скульптуру «Танца

»…

В этой окружённой пионами агонии звучит неутолимый зов живописи, он не умолкает ни в жуткой агонии Халса, ни в гимне «Пьеты Ронкалли», над могилой Микеланджело; в своём неистощимом ритме искусство соединяет скелет и всадника. В постепенном исчезновении того, кем он был, художник успевает оставить своё наивысшее воплощение. И вслед за ним другие художники, пусть даже не свободные от его голоса, положат жизнь на то, чтобы попытаться овладеть богатством, которое он внушил миру. От первого скульптора, изваявшего первое божество, до модерниста, властно присутствующего на своём полотне, великий художник непременно тайно стремился к подобному господству. И так же, как жизнь гения, жизнь человечества вызывает среди будущих художников, среди божественных обломков, которые она оставляет, дисгармонию, возрождающую бесконечное соперничество земли и человеческих творений.

О, разрозненный мир, мир эфемерный и вечный, – ради того, чтобы выживать и не повторяться, он так нуждается в людях!

Часть четвёртая

Цена абсолюта

I