Голоса тишины

Но когда этот язык становится универсальным (в Средние века живопись была одной из данностей, но не языком, и эта данность отрицала прочие), шедевров в ней не больше, чем для тех, кто понимает её как язык; так же и музыкальные шедевры существуют для тех, кто не считает музыку напрасным шумом. Величайшие шедевры изобразительного искусства звучат тогда в полную силу наряду с равноценными им шедеврами далёкого прошлого, равно как рядом со второстепенными творениями: «Мужчина в золотом шлеме» Рембрандта – наряду с «Портретом Тайра Сигэмори

» Таканобу, как и наряду с тем или иным посредственным произведением. И тайна их воздействия исчезает.

Нет, никакое Einfüblung[320]

, никакое участие не отвечает на вопрос, в чём власть Рембрандта; нет, мы «не свободны от силы притяжения», не бессознательно созерцаем погребение графа Оргаса. Ни Рембрандт, ни ван Меегерен без нашего ведома не впускают нас на постоялый двор Эммауса. Как бы ни было реально наше участие в том, что изображается (особенно в театре), оно востребовано не только шедевром, но и второстепенным произведением. А наш интерес к кубистической картине – не результат воздействия на нас некоей структуры, ибо структуры множества не заслуживающих внимания кубистов более агрессивны, чем структуры Брака. Ритм марша заставляет нас маршировать, а не любоваться. Любое крупное произведение затрагивает нас как творение; великий художник самостоятелен не потому, что оригинален, он оригинален потому, что самостоятелен; отсюда его удел одиночества. Но мы обнаружили, в каком созвездии выстраиваются эти одинокие звёзды: великие живописцы не переписывают, не воспроизводят мир, они – соперники этого мира.

Понимание творения, которое внушает нам великое произведение, близко к осознанию, которое приходит к создающему его художнику: оно – частица мира, который принадлежит только ему. В этой частице исчезает дисгармония, из которой возник его гений; он утратил ощущение своей зависимости. Она для нас так же частица мира, направляемого человеком. Художник расстался с учителями, освободился от реальности этого мира – не обязательно внешне, но в самом глубоком смысле, – на смену которому он принёс смысл собственный: некий талантливый портрет – сначала картина, а потом уже изображение, видимость или изучение какого-то лица. Великое произведение искусства – не совсем истина, как полагает художник: оно – явление. Оно возникло. Не завершено, а рождено. Жизнь рядом с жизнью, в согласии с собственной природой; жизнь одушевлённая – в этимологическом смысле – течением человеческого времени, которое её преобразует и им насыщается. Идёт ли речь о маске тольтеков[321]

или о галантных празднествах[322]; зовут ли художника Жислебертус Отёнский, Грюневальд или Леонардо да Винчи.

Бернардино Луини. «Саломея с головой Иоанна Крестителя», 1530 г.