Голоса тишины

Рембрандт – один из редчайших поэтов Библии западного христианства. И потому его живопись, которая не иллюстрирует его поэзию, но выражает её, встретила, как только она передала её во всей полноте, отпор ещё более раздражённый, чем живопись Франса Халса. Провал «Ночного дозора» был неминуем. Капитан Баннинг Кок и его офицеры желали получить свой портрет: заказ был сделан хорошему художнику, автору «Урока анатомии доктора Тульпа

», полотна не слишком независимого, которое им нравилось. Но художник не пишет их портрет – он ему неинтересен: изображение «Приказа к выступлению, отданного капитаном Коком», вряд ли будет картиной. Мы видим вторжение странной толпы, где изображены офицеры в компании карлика и одной из тех женщин, что он берёт из Псалмов, в некий мир, где свет и тень кажутся музыкальными средствами, который означает – и скоро им станет – мир, где присутствует Бог. Осыпанный пудрой персонаж в духе Гойи, в которого он превратил офицера, возвышающегося над капитаном, хотел достойным образом выглядеть на полотне и не оказаться унесённым на Страшный суд вместе со всей ротой…

Рембрандт. «Ночной дозор», фрагмент, 1642 г.

Войсковые командиры желали, чтобы он изобразил их праздничные лица в том духе, как они того бы ожидали от ван дер Хелста, к которому затем обратились. Им было неведомо, что воскресение Рембрандта не имело ничего общего с их воскресением. Для венецианцев идеализация не была ни низостью, ни даже повиновением, но осуществлением самого искусства. Это ясно показывает сравнение прекрасных портретов Тинторетто в Венецианской академии с портретами Рембрандта. Для Рембрандта изображать – не значит ни идеализировать, ни добиваться выразительности: изображать – значит одушевлять. Символизирует гения, который не занят психологией, «Подметальщица», даже не самая смиренная пред ликом Христа, но самая завораживающая самарянка из когда-либо написанных кистью живописца.

Удивительно, что диалог одинокой души с Богом даёт могучий ответ на безмерный зов человеческой общности: в живописи это открывает Рембрандт. В то время, когда рождается светская живопись, кажется, только его лихорадочно дрожащие и работающие руки, ухватившие плащаницу представшего в Эммаусе, удерживают Его на земле. Искусство Рембрандта, не знавшее предшественников, не будет иметь и последователей: Ластман, Эльсхаймер, равно как Боль[338]

и Эрт де Гельдер[339], имеют немало похожего на его манеру, но ничего общего с его монолитным гением. Будь то еврейская живописная манера, свойственная его учителю Ластману, или «Бегство в Египет» Эльсхаймера, – сравните всё это с Рембрандтом! Как велика новизна его Откровения!

Но у такого Микеланджело нет Юлия II; его трепетная хвала Богу не касается восхваления мира, тем более сильных мира сего. Его библейским образам не нашлось места в храме, отвергавшем изображения: героические времена протестантства подходили к концу в стране, где протестантом становились по праву рождения, а не потому что решалось это пред ликом Господа; и его одинокие полотна воздействовали на его современников менее властно, нежели действует на нас вся громада его творчества. Чтобы быть его продолжателем, равно как быть продолжателем Достоевского, потребовался бы не только великий художник, но и душа, родственная его душе, которая так же, один на один, нашла бы язык диалога с Христом. Ещё один Толстой, продолжатель, но не подражатель. Но никто не станет для него тем, чем Тинторетто стал для Тициана. Итак, протестантский художник вынужден быть гением или довольствоваться иными, недуховными ценностями; принадлежать к аристократической живописи Англии или к буржуазной живописи Голландии. В результате Реформы, как и всего того, что Реформу породило, Рембрандт окажется выбитым из «своего круга» и познает мир ещё более мелкий, мир бюргерский, который он вскоре покажет Европе.