Голоса тишины

Стиль, в котором известна «Девушка с жемчужной серёжкой», не столь характерный, как в «Любовном письме», может быть, – одно из последних полотен Вермеера, менее блистательных, потому что менее пленительных. Сцена заключена в рамки абстрактного плана, левая сторона которого (несмотря на диагональ) соединяется с почти расплывающимися портьерой, стулом и стеной. Художники сцен домашней жизни, возможно, трактовали бы свободное пространство, как кулуар, в зависимости от перспективы и значения удаления. Вермеер превращает стену фона в ограду, столь же чёткую, как перегородка в оптической камере. Между обоими планами в этом пространстве, названном кубическим, он пишет служанку, которой широта стиля и интенсивность тонов придают в оригинале вес кариатиды; и музыкантшу, сплошь лёгкую, чей тусклый взгляд заставляет забыть, что её лицо создано подобно лицу «Женщины у окна

» и «Весовщицы жемчуга». От двери до обеих женщин квадратные плитки, так хорошо сочетающиеся с сандалиями на деревянной подошве и хозяйственными предметами, которые создают глубину без размытости, выглядят воистину символами произведения. Письмо не имеет значения, женщины аналогично. То же надо сказать о мире, куда поступают письма: мир стал живописью.

Ян Вермеер. «Маленькая улочка», 1657 г.

Однако это ещё не начало современного искусства. Ибо трансформация мира в живописи не только не провозглашена, но у Вермеера, равно как и у Веласкеса в «Менинах», несёт с собой тайну. Действительность не подчинена живописи, которая, напротив, представляется подчинённой реальности, – к тому же она, кажется, ищет качество, которое и не было бы рабским подчинением видимости, и не противилось бы ей, но её бы уравновешивало… В 1670 году Халс и Рембрандт были мертвы, а с ними ушла целая эра. Вермеер жив, он идёт по их стопам, подобно тому, как современное искусство идёт на смену романтизму и открывает новую эпоху. Это заметят двести лет спустя…

Умерли и Веласкес, и Пуссен. Так как протестантское озарение уменьшилось до света свечей, после того как высветило пейзаж, в католическом мире разложение божественного продолжалось сквозь обширные сумеречные зоны. Новый факт, последствия которого будут трансформировать одновременно и искусство, и культуру, состоял в том, что на этот раз одна религия не ставилась под сомнение рождением другой религии

. Религиозное чувство, от поклонения до священного ужаса, проходя через любовь, множество раз меняло формы; интеллект и наука стали не последней метаморфозой, но отрицанием. Будучи вскоре под властью человека, целиком занятого Верховным Существом, люди ничего не хотели об этом знать[342].

Вначале речь шла не столько о сумерках христианства, сколько о его переходе от абсолютного к относительному. Корнель ещё перекладывал на стихи «Подражание»[343], Расин расставался с эпохой; гений Куперена погрузился в религиозную музыку, а Бах, видимо, был не менее знаменательным, чем Фрагонар. Цивилизация французского XVII века заставила признать своё устройство в Европе, поскольку несла с собой одну из самых мощных иерархий, которые когда-либо знал мир, предписывала архитектуре вдохновенное смешение Возрождения; и этот порядок направлялся к Богу. Вот и нет более ни «Аталии

»[344], ни Рембрандта, ни даже Веласкеса (кого, как рассказывали, кончина дочери заставила написать «Христа у Колонны»), ни Генделя, ни Баха. Христианская цивилизация уступает не ту или иную свою ценность – более, чем веру, – человека, обращённого к Богу; на смену ему придёт другой, управляемый идеями, деяниями. Ценность упорядочивающая разбивается на множество ценностей. Абсолютное в западном мире постепенно исчезает.

Дрожащего света масляных лампочек, прикреплённых сегодня к стенам катакомб, было достаточно тем, кто освобождался от этой могучей тени, чтобы увидеть в величественном сверкании карнавал безумия. Могли бы они видеть иначе Рим XVIII века? Речь идёт не о формальной стороне той или религии, но о глубоком чувстве, которое отрывает человека от повседневности, чтобы соединить его с вечным. Скупой на собственное спасение Запад забывает, что многие религии туманно представляли себе потусторонний мир; великие же религии отзываются на вечное, но не на вечную жизнь человека.