Голоса тишины

Эта связь с вечным очевидна в восточных религиях, которые нам знакомы; разве она менее очевидна в буддизме, который привязан к Колесу[345], чтобы навсегда его избежать, в брахманизме, который воплощает вечность? Антирелигия XVIII века искала своих предшественников; но, хотя и существовали греческие скептики, не было цивилизации скептицизма (современная же – не цивилизация нашего агностицизма, но нашего покорения мира). Даже осторожное конфуцианство нуждается в Сыне Неба[346]

. Венера обволакивает людей бесконечной лаской, Амфитрита соединила с морем всех живых и их времена, которые проходят за ней, как струи за кормой. За исключением, быть может, римской цивилизации, ни одна, существовавшая ранее нас, не выразила себя ярче только деянием, с чьей помощью она пыталась соединиться с миром, дабы постигнуть его Вечность.

Но Вечность покинула мир. Наша цивилизация стала такой же несведущей в отношении христианского побуждения, как и в отношении легендарных созвездий и священных деревьев. Пусть нам не твердят о временах упадка в античном мире, когда восклицание «Пан мёртв!»[347], по крайней мере, заставляло вскочить сидевших многочисленных богов; нельзя подменить агонию вечного бесконечной смехотворностью прежде, чем придёт достойная ему замена; в конце концов, был выдвинут единственный противник, которого только обнаружил разум, – история.

Однако концепции, возникшие в результате интерпретации прошлого, не равноценны формам, с помощью которых человек освобождался от времени. Поскольку любая метаморфоза вырабатывалась у художников под воздействием их глубочайшего чувства, трудно ожидать, чтобы искусство выдерживало без потрясений исчезновение идеального. Нас поражает не то, что его это затронуло, а то, что затронуло недостаточно. Ведь если христианству понадобились века, чтобы найти свои формы, то точно так же потребовались годы, чтобы их утратить. Далее, христиане и их противники жили бок о бок, как католики и протестанты; искусство Рембрандта не подавило искусство Рубенса, искусство Курбе не уничтожило искусство Делакруа. Кроме того, некоторые из тех, кто искал новый язык подсознательного, мнили себя, как Ницше, самыми ярыми противниками Христа[348]

. Наконец, если борьба не заменяет абсолютное, она позволяет его забыть.

Неистовство, с которым философы боролись против церкви, сгладило острые углы в борьбе, которую, как они полагали, они вели против Христа: XVIII век, несмотря на легенду, – не век скептицизма, это век борющийся, и не случайно он попытается навязать Богиню Разума[349]. На смену атакуемому христианскому порядку приходили не ценности, во имя которых на него нападали, приходила экзальтация, которая возникала в самом процессе этого нападения; кстати, часто борьба велась не против веры, а против набожности, из которой давно исчезло всё сакральное. Другие воинствующие ценности позволили Разуму заменить абсолютное экзальтацией: народом, нацией, которые, по крайней мере, в борьбе, представляют собой общности. Сообщит ли нам история, что солдаты Второго Года Республики пришли на смену крестоносцам, а Нация и Народ – Богу? Нация, народ в меньшей мере питают искусство, чем их эпопея, страдание и освобождение. Символы и политические страсти, имеющие отношение к Руссо, опять взывали, чтобы на место церкви пришло то, что претендовало быть Евангелием. Политический бог XIX века не менее, чем греческие боги, обращённый, хотя и иным образом, к человеческим ценностям, пришёл на смену богу иезуитов. А затем опять последовал спад. «Мир пуст со времён римлян!» Сен-Жюст видно сказал точнее: «Пусть мир будет так же полон, как во времена римлян, чтобы там жили люди моей породы!»[350]

Луи Давид доберётся до римлян, которые примут империю как должное. Уже угадываются границы политической экзальтации: но не во Франции будет отчеканен стык века, и тот, кто вновь услышит давно звучавший старый голос, будет «человеком Просвещения», – но это Гойя.

«Расстрел 3 мая 1808 года» имеет связь с народом, с нацией, со справедливостью; взмах рук приговорённых, однако, – жест распятых. Скрытая область, где искусство находит свои корни, весьма отличается от рациональной. «Кони смерти начинают ржать…»[351]

Как и Гюго, и Гойя, Байрон, Шиллер, Мишле и Гёте – творцы монстров. Гений Гюго, даже если нам захочется позабыть о кровопийце Жильяте[352], как Вооз, принадлежит к космическим сферам, к образам, существовавшим тысячи лет назад, к «сырью» сакрального. Искусство выживает скорее благодаря тому, чем оно вскормлено, нежели благодаря своим проповедям.

То, что стольких великих поэтов и великих умов – Нерваля, Бодлера, Гёте, Достоевского, – занимала чертовщина, заставляет задуматься; Испания же поняла, что гений Гойи начинался тогда, когда рогатый чёрт становился страшилищем приговорённого к казни.